Любить и верить - [40]

Смерть пугала ямой, страшной пропастью у самых ног.

Хотелось поверить в бога, но вера не шла к нему. Тонкие линии и черты бога, прозрачные и призрачные, бледнели и растворялись рядом с тем миром, наполненным воздухом и жизнью. И этот мир исчез вместе с человеком, его так чудесно сотворившим. И все исчезнет! Тяжело было так жить, а жить еще оставалось лет семь-восемь.

Редкие минуты, когда старик забывал тяжесть, давившую его, были счастьем, тихим, радостным, покойным стариковским счастьем. Но такие минуты были редки, а жить оставалось еще порядком — лет семь-восемь.

ДЕЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

Зимой, когда плохая погода, ветер и снег, когда, насмотревшись телевизора, все собирались спать, в двери постучали — и вошел человек, которого сразу не узнали, а потом обрадовались: земляк, сосед из деревни, откуда уехали уже лет десять, которую стали забывать, зашел переночевать проездом по своим делам.

Гостя накормили с дороги, и было уже совсем поздно — постелили ему в зале, на диване, и сами тоже начали укладываться.

«…Бабка Шагалиха померла от старости. Ягориха в больнице померла, за девяносто годов было. Иванова матка уже с год не выходит и не поднимается. Андрей — старый, редко-редко когда на лавочке посидит, а так все лежит. Катя Фросуненкова год на пенсии побыла, пошла корову доить, села, так и не поднялась — на вид вроде ничего была, никто бы и не подумал. Виктору ее язву вырезали, говорили — помрет, помрет, а он ее пережил, правда всего месяцев на пять — тоже помер уже года четыре, тот год Якима грозой забило.

Фроське Ивановой рак вырезали, старший сын приезжал, возил в больницу, второй год живет.

Коля, что через дорогу сосед, сгорел. Дети малые запалили сарай, от сарая на хату перекинулось. Строится теперь на выгоне.

Федора Лопухова парализовало, лежит, год до пенсии оставался. Сыны его в Москве, одному квартиру дали, меньший, что рыжим родился, взял Таньку, Шевгунову дочку, что в магазине работала после Антонихи.

Антониха на пенсии, живет с Авдеем, двумя хатами, не расписываются, чтобы усадьбу не забрали.

Ивана Ларионова дочка, что за криницей жил, с Якимовым сыном живет, он все не брал ее сначала, теперь уже трое детей. Фельшерка развелась по суду со своим, алименты получает, хату ей отсудили, а он уехал, где-то в городе теперь. Федор Сергеевич на пенсии, врачей новых штук пять поменялось, а толку… Председатель новый, молодой, недавно после учебы. У старого большая недостача была, даже говорили, судить хотели. До Калиновки теперь асфальт положили, автобусы ходят. Мишка Чижов и Андрей Анютин в колхозе рассчитались, на автобусе работают по очереди, дома через рейс ночуют…»

Последние слова хозяева слышали сквозь сон, гость тоже уснул на полуслове, а наутро еще затемно топилась печка, хозяин сидел на кухне в нижней рубахе, жена возилась с чугунами, гость наскоро ел у стола. Ему нужно было спешить на автобус, а с автобуса потом на другой автобус — добираться до глухого района, а там — хлопотное дело — искать двух свидетелей на справку для пенсии, за те три года, что не хватало до стажа и которые он проработал в том районе в голодное послевоенное время — там тогда было легче прокормиться.

Людей, с которыми пришлось тогда работать, он нашел, справку, походив по разным конторам, тоже взял, и через несколько дней, под вечер, сидел уже дома, за придвинутым к стене столом и отогревался горячими щами, напротив сидела жена, сын-старшеклассник за перегородкой, в зале, учил уроки.

…— К Ивану Ласневу попал — ехал как раз там, да и переночевать негде. Думаю, дай зайду. Соседями жили, плохого ничего не было.

— Ну и как они там?

— Ничего. Старших дочек замуж отдал. Верка в городе с мужем живут, квартиру скоро дадут, другая пока со своим у них, сын тоже школу кончает.

— Матка их померла?

— Не, живут неплохо, хата, хозяйство.

На улице падали небольшие хлопья снега, иногда трещало дерево — зима была с большими морозами, но тихая, и снега вдоволь. А такая зима, и мороз без ветра и завей не страшны привычному человеку, в хороших валенках, в хорошем полушубке, теплых вязаных рукавицах. Хоть и пришлось поездить да потягаться, померзнуть, зато и с пенсией теперь все в порядке, и приятно вот так после всего вернуться домой, к своему под старость нажитому теплу, уюту и довольству.

СЛУЧАЙ

У нас произошел такой случай: молодой хлопец, Сашка Рогозик, из-за девушки убил семейного уже мужика Ивана Вольнова.

Иван Вольнов был сыном Степана Вольнова, которого немцы в войну расстреляли. (Его хорошо помнят в деревне, он был неплохой плотник и умел сам шить сапоги.) Иван в мать — среднего роста, даже выше, крепкий, плотный мужчина. Но натура — отцовская. Отец был маленький, сухонький, но степенный, солидный. Солидность эта — спокойствие, сдержанность, проявлялись у Ивана во всем: и в какой-нибудь мелочи, и в жизни вообще. Бывало, пойдут косить — мужики на полосках размахиваются с утра, один перед другим. А Иван помаленьку, ни за кем не гонится. Только к вечеру смотришь — первый не спеша и кончает, а мужики кто сегодня еще и дотянет, а кто так и на завтра оставит.

Работал Иван сначала шофером — тогда шоферы хорошо зарабатывали, потом, когда появилась бригада строителей, пошел в нее. Раньше он и не плотничал, и не столярничал, но любую работу делал уверенно, аккуратно, не хуже, а иной раз и лучше старых плотников. Построил сам себе хату — хорошую, просторную пятистенку, светлую и в удобном месте. Годам к тридцати — еще мать его была жива — женился. Взял Аньку, дочку Федосихи. Анька чернобровая, статная, красивая дивчина и по хозяйству толковая. Хозяйство они держали небольшое, но крепкое. Все было присмотрено, везде порядок. Иван не пил, но любил побыть в компании, на свадьбе, на проводах, потанцевать, повеселиться. Относились к нему с уважением. Было в нем что-то такое, что выделяло его среди всех людей. Умел он так жить, что не было суеты, как обычно в этой жизни вокруг нас. Словно точно знал, что нужно, а что не нужно, и зачем живем, и как надо жить.