Любить и верить - [39]

А Ирка потом будет приезжать, как Люся Просенцова, на выходные, ходить в модных сапогах по грязному двору и говорить матери «вы» — «вы, мама…».

Все будут жить в общежитии, все поедут в город. Даже Надькина Галя поедет. Галя сидит сзади ее, тихая, неприметная, словно испуганная. Сама Надька совсем маленького роста, вся сморщенная, ее муж бросил, уехал на Урал. Надька работает на всех работах, Галя помогает. Летом в поле, начнется дождик, все бабы домой, а они вдвоем работают. Намокнут, сходят переоденутся в сухое и опять работают, работают. Так минимум к сентябрю отработают, Надька техничкой в школу на полставки, а зимой ночной в интернате для детей с далеких деревень, да еще прачкой — перестирают с Галей все. У нее уже и материала накуплено, и дешевого, и что подороже, и так одежды, все для Гали. Один раз говорила — муж, мол, писал с Урала, звал приехать, а она не поедет, пока сам не вернется, а Галя и без него будет в городе, у них денег хватит, поживет, поработает, получит квартиру, станет человеком.

И Галя поедет в город и тоже будет долго жить в общежитии, ходить тихая, незаметная, ждать, когда ее возьмут.

Тане не хотелось в город, в сутолоку. Особенно не хотелось в общежитие. Невестка рассказывала ей про общежитие. Как там девочки, и что бывает, и как потом. Невестка — жена брата — тоже беременная, жила у них, пока Мишка в армии. Полненькая такая, хорошая — ей с Мишкой повезло, он не такой, как все, он хороший. Вернется из армии, им комнату дадут в семейном, в семейном там совсем другое. Часто думалось обо всем этом. Снег уже начинал таять. Катю уже забрали в в районную больницу — заранее. Скоро весна, черемуха, сирень, экзамены. А потом… Может, лучше, как у Кати, — все сразу. Только не с таким, как Гришка. Если бы кто-нибудь взял сразу, жить в общежитии, ходить на танцы, ожидать чего-то, притворяться… Но все поедут, и Таня тоже, что делать. Не оставаться же дома. «Наша жизнь прошла, — говорила мать, — а вы уже смотрите, что лучшее, а мы поможем, чем сможем».

…Катя родила мальчика. После свадьбы (какая там свадьба, так, ни фаты, ни платья) она жила у Гришки, а теперь, после родов, опять у матери. Тетя Поля была рада, что мальчик, говорила бабам: «Вылитый Гришка». А Таня на этой свадьбе у них не была и смотреть маленького тоже не пошла. На душе было тревожно — не за Катю, что Гришка бросит, а так, вообще, за все.

Как-то все дальше, как-то все будет.

СТАРИК

Знал я одного старика. Жил он на краю деревни, от которой осталось четыре хатки. Сразу за хатами, за огородами, вниз к реке шел пологий склон. Старик косил здесь сено. Косил вприсядку: не хватало сил тянуть косу, и старик приседал со взмахом, а потом распрямлялся, помогая ногами вытянуть прокос.

Был он весь белый, лет ему около ста. С живым, умным крестьянским лицом, с крепкими зубами. Добрый, с хитринкой. Так и казалось, что вокруг него гурьбой вьются ребятишки, внучата.

Дедушка, голубчик, сделай мне свисток,

Дедушка, найди мне беленький грибок.

Но никого вокруг не было. Жил старик одиноко, старуха его года три сидела за печкой, выжив из ума, потом померла. Старик присматривал за ней, как иной раз хозяева за одряхлевшей собакой, по доброте не сгонял ее со двора. Еще когда старуха была жива, старик не раз говорил соседу: «Хорошая была старуха, а уже дело дрянь, отжила свое». Сидели они у соседа на лавочке, за хатой. Небольшой садик, несколько старых, запущенных антоновок, внизу у речки зеленело болотце, солнце садилось за лесок. Лес спускался с другой стороны речки с косогора. В одном месте косогор прорезали два оврага, оставляя между собой клин; склоны клина поросли орешником, лес же вокруг весь еловый, темно-зеленый, сжимал его со всех сторон. Но там, где клин широким концом примыкал к лесу, был ров и вал. Место это называлось Городок. Через Городок ходили по ягоды, поднимаясь по пологой тропинке сбоку. Тропе этой было больше тысячи лет. И старик бегал по ней. Лукошко у него было маленькое, хорошенькое, и сам он был маленьким, хорошеньким, в рубашке до колен, резвым пострелом. Лукошко и теперь — не гладкое, ловкое, желтенькое, а затвердевшее, черное лежит где-то на чердаке, где лежит и соха, и другой скарб ушедших лет. Бегать за речку, через Городок, за ягодами некому. Старик жил одиноко.

Жил одиноко, неторопливо, всю жизнь — на одном месте, однообразно; в трудах и заботах прожил жизнь, взял свою долю, ни разу не позавидовал другой.

А что есть другая жизнь, старик знал. Старик знал на память почти всю «Войну и мир». Местная учительница была поражена, когда убедилась в этом, хотела даже написать куда-нибудь, в Академию наук, например.

Старик дословно помнил целые главы и, самое важное, понимал, понимал и тонко чувствовал мир, который, казалось, ему был незнаком, чужд и неизвестен. И этот мир, живой и полный, красочный, единый чем-то неуловимо общим с его жизнью, потом, ближе к старости, стал пугать старика — старик стал бояться смерти весь свой остаток жизни! И незаметно было, не думал о ней, и спал крепким сном по ночам, но, что бы ни делал, все боялся, все висела она, смерть! Потому что все эти люди, весь тот мир, который старик ощущал иногда почти физически, умерли, их нет! Нет того воздуха, пропитанного красками и жизнью, все поглотила тьма, а значит, поглотит и его, старика.