Любимая и потерянная - [75]

— Я… я не знаю кого, — ответила она, закрыв глаза; потом, все еще не придя в себя, спросила: — А где ваши пальто и шляпа?

— Пальто и шляпа?

— Да.

— А… — Он вынул из кармана номером, как будто собирался дать его ей. — Ну да. Вот номерок. Нужно забрать у них шляпу. Это чужая — мистер Карвер мне одолжил. Завтра возьму. Как вы сюда добрались?

— На такси… только вышла — и сразу такси… — ее голос срывался. — Вскочила, и все тут. У самых дверей клуба. Как странно, правда, что мне встретилось это такси?

Он не успел ответить, как она встала, попыталась улыбнуться и вдруг бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку. Она уже не была одна, ей не нужно было крепиться, она могла выплакаться. Она плакала навзрыд, обхватив руками подушку и так отчаянно прижимая ее к себе, что почти не видно было головы, а лишь вздрагивающие от рыданий плечи. Слыша ее плач, Макэлпин испытывал странное мучительное удовольствие: он знал, что этот поток слез уносит терзающее ее чувство стыда, и, что так горько ошибившись и в себе, и в людях, Пегги оплакивает сейчас и свою ошибку, и унизительный миг отрезвления.

Светлые волоски на ее шее поблескивали в свете лампы. Макэлпин сел на край кровати и стал успокаивать девушку. Он не говорил ни слова, только молча поглаживал ее по голове, и оттого, что он так хорошо все понимал и был так добр и так нежен, несмотря ни на что, ей сделалось еще тяжелее, и она пробормотала, в отчаянии отстаивая свою правоту:

— Это все Мэлон. Мэлон виноват во всем. Он ужасный. Такой, как он, может затеять скандал где угодно. — Но Макэлпин с ней не спорил, и она вдруг прошептала: — Ой, нет, нет, нет! Это все я натворила, Джим. Отчего вы мне не скажете, что все это из-за меня? Вы видели, как все они на меня накинулись?

— Это было ужасно, Пегги, — сказал он мягко. — Но подраться из-за девушки могли в любом кафе.

— В любом кафе такой скандал? О, нет!

— Вы не правы. Если пьяный лезет в драку, может случиться и такой скандал. На вашем месте могла быть любая девушка. Здесь повинны обстоятельства, и больше ничего. А с чего все это началось? Что он сказал вам?

Девушка повернулась к нему и, с благодарностью взглянув на него, начала рассказывать:

— Когда он подошел ко мне и позвал танцевать, я отказалась. После этого он начал приставать, чтобы я пошла с ним вместе домой. Я не соглашалась. Тогда он выругался и полез ко мне. Официант не сказал ему ничего обидного, лишь попросил вернуться на прежнее место. Это сделал бы любой официант, ведь верно, Джим?

— Ну конечно.

— Ой, Джим, — сказала она жалобно, — вы и сейчас так уважительно со мною разговариваете.

— Я люблю вас, Пегги.

— И напрасно, Джим.

— Сердцу ведь не прикажешь, — сказал он.

Он был так ласков. Пегги опустила голову.

— Говорите же, говорите, — просила она.

Слушая его, она успокаивалась, приходила в себя, опять обретала уверенность. И они говорили, говорили бессвязно… Твердили друг другу, что в их жизни наступила перемена. Они повторяли снова и снова — ведь нужно было уяснить себе, почему они тут, вместе, — повторяли до тех пор, пока скандал в кафе не стал казаться чем-то отдаленным.

Но они все не могли успокоиться. Они говорили о непостижимой внезапности, с которой загорается ярость толпы, о попытке Уэгстаффа заставить играть музыкантов, о том, какой мерзавец Мэлон. И вскоре они вспоминали фантастическое побоище в ночном клубе так, словно все это случилось где-то очень далеко, а они были лишь случайными свидетелями, и девушка, из-за которой произошел скандал, совсем не та, что тут лежит, и он не тот, кто так отчаянно к ней пробивался. Здесь, в этой комнате, они были невредимы, им ничто не угрожало, ничто не могло разлучить их.

— Я слышала, как вы кричали, — сказала Пегги. — Я ваш голос сразу узнала.

— А мне казалось, вы меня не слышите.

— Слышала, — повторила она и задумчиво кивнула. — Как странно все же. С самого начала нашего знакомства я знала, что в момент отчаяния и одиночества услышу ваш голос, зовущий меня.

— Да, это странно, — согласился он.

Он расхаживал взад и вперед по комнате и чувствовал себя таким счастливым.

— Эти вопли, ругань… откуда в этих людях столько ярости… взбесились, будто одержимые. И эти ужасные лица… какие-то нелюди, демоны из кошмарного сна.

— Да, это было страшно, Пегги.

— И среди этого кошмара ваш голос. Человеческий голос. Я понимала все, даже не различая слов. Мне и не нужно было их слышать… только ваш голос.

— Ну вот, — сказал он, улыбнувшись, — теперь вы сможете слушать его сколько душе угодно.

— Да, да, конечно, — подхватила она. — И все опять вернулось на свои места. Все так привычно, спокойно, так славно. Постойте-ка, у вас в ботинках хлюпает. Вы, наверно, промочили ноги.

— Я оступился и попал в сугроб. Мои галоши в ночном клубе.

— Так снимите ботинки и поставьте их на батарею.

— Это мысль. — Он сел, стащил ботинки с ног и поставил их сушиться на горячий радиатор. — А сейчас я сварю кофе, — предложил он.

Он расхаживал в одних носках по комнате, а Пегги, свернувшись калачиком, следила за ним глазами. Возле плиты он обернулся и, усмехаясь, спросил, видела ли она Фоли за стойкой бара.