Любава - [7]

— Не должно. Вода обещает быть большой, может, их и притопит.

— Может быть,— согласился Колька,— в верховьях-то ты на мой участок выйдешь. Забегай.

— Я ближе встану. У Луки.

— Так это рядом.

— Ну да. Может, и заскочу. Как дело пойдет...

Лежал Митька на спине, слушал прерывистое, не сонное дыхание своей женки. Лежал, не смея коснуться ее. Куда как просто, протяни руки, да и обними Любаву, но нет, захолодели они, чугуном налились, не оторвать от одеяла. И смутная обида затревожила Митьку, впервые приоткрылась ему, как огонек на ночном берегу.

— Митя, ты не сердись,— вдруг спокойно и тихо сказала Любава,— прости меня.

— За что? — перепугался Митька.— Да у меня и в мыслях ничего такого нету.

— Испортила я тебе жизнь, Митя,— вздохнула Любава,— сразу-то не подумала. А теперь уже поздно...

Долго лежали в молчании. Тикали часы. Капала из рукомойника в порожний таз вода. Любава повернулась и потянулась было к Митьке, но он, уже многое поняв и открыв в ней, попросил:

— Не надо, Любава. Не надо так.

7

Все у нее получалось как-то разом. В один год умерли отец и мать, когда она еще училась в десятом классе. В один день она полюбила Вячеслава Ивановича и в один день все оборвала. Почему это? Любка не знала...

Мать умерла в декабре два года назад. Тихо умерла, незаметно. Вечером легла спать, Любка еще уроки учила, а утром уже не поднялась. И отец ничего не почувствовал. Спал рядом, на диване. Вставал, курил, когда мать, может быть, уже умерла. Простить себе этого он не мог. А весной ходил на рыбалку, провалился в полынью, и не стало у Любки и отца. Она плакала, убивалась, еще не вполне понимая всю меру своего несчастья. Отошла от подруг, став вдруг гораздо взрослее их, замкнулась, и кто его знает, чем бы все это кончилось, если бы не Вячеслав Иванович.

Он пришел в ее жизнь сразу, прочно, в чем-то заменив отца и мать. И он пришел не из жалости, это она бы сумела понять, но и не как обычно приходят. Она любила и боялась его, боялась быть перед ним ребенком, боялась быть несчастной девочкой, боялась называть по имени.

Три года просидела она на его уроках и на уроках его жены—Марии Иосифовны. Три года она без памяти была влюблена в эту высокую, стройную женщину, в ее строгие и умные глаза и теперь сравнивать себя с нею — она тоже боялась.

Но чего она никогда не могла понять, это удивительной естественности его поведения. Он никогда и ни в чем не обманывал ее. Любая мелочь, сделанная или сказанная им, была правдой. Она этого не понимала и тоже боялась.

Однажды Вячеслав Иванович пришел поздно ночью, пришел усталый, промокший до нитки.

— Люба, я замерз,— сказал он с порога, изумленно улыбаясь и щурясь от яркого света,— ты представить себе не можешь, что творится на улице.

— Я печку затоплю,— радостно подхватилась она,— только вы отвернитесь, я оденусь.

Она принесла дрова, затопила печку, поставила чайник. Вячеслав Иванович улыбался и молча следил за ней. Скинув плащ и мокрые ботинки, он приоткрыл дверцы и протянул руки к огню.

— А я, Люба, говорю сегодня Марии Иосифовне, мол, пойду на рыбалку. Она испугалась, не хотела пускать, дождь, говорит, такой, куда ты пойдешь. А дождь и правда ужасный, как из ведра льет.

— Чай скипел, будете пить? — предложила Люба.

— А водки нет, Люба? — виновато спросил он.— Я бы водкой лучше отогрелся. Мария Иосифовна мне редко позволяет, ну, а тут уж случай такой...

Выпив водки, он долго морщился, закусывал и радостными глазами смотрел на Любку.

— Соскучился я, Люба. Мария Иосифовна это духовным сплином называет, но какой уж там сплин, мне просто тебя увидеть хотелось,— говорил он, изумленно смотрел в ее глаза и ласково целовал...

Он любил укачивать ее, словно ребенка. И в эти минуты она действительно чувствовала себя маленькой, совсем еще крохотной девочкой, послушно покачиваясь на его руке и крепко жмурясь от тихого и уютного счастья.

— Я вот все думаю, Люба,— задумчиво говорил Вячеслав Иванович,— что же у нас дальше будет? С Марией Иосифовной я разойтись не смогу. Мы ведь с нею со студенческой скамьи вместе. Знаешь, она замечательный человек. Строгая немного, но это

не отнимает у нее справедливости.

— Ничего не надо,— тихо шептала Любка,— пусть все так и будет.

— Конечно,— соглашался Вячеслав Иванович,— мне только совестно перед тобой. Ведь ты не сможешь всю жизнь так вот прожить.

— Смогу,— говорила Любка,— с вами все смогу.

— Нет,— вздыхал Вячеслав Иванович,— не сможешь, Люба. Ведь даже «ты» мне не можешь сказать...

И она действительно не могла. Что-то малопонятное удерживало ее от этого «ты», как от последнего рубежа, который она не смела переступить. «Ты» — это уже значит равная во всем, а она и этого равенства боялась. Она хотела быть перед ним подростком, требующим защиты и ласки, то есть тем, чем и была на самом деле для него. А «ты» внесло бы в их отношения фальшь, и она инстинктивно чувствовала это.

И вот еще что странно, она никогда не думала о Марии Иосифовне как о реальном человеке, как о той женщине, у которой училась и которую иногда встречала на улице вместе с Вячеславом Ивановичем. С ним Мария Иосифовна представлялась ей подругой, которую можно выслушать, можно пожалеть и повиниться перед ней. Но когда Любка оставалась одна, она вспоминала, кто эта женщина, и начинала робеть перед нею...