Люба - [11]

— Возьми. Заработала честно.

На ощупь Люба поняла: деньги. В подъезде разглядела — рубль. За что? Может, ее просто испытывали, хотели поглядеть, не сбежит ли, не струсит? Но разве за это платят?

Рубль спрятала, дверь открыла своим ключом, стараясь не греметь: авось удастся проскользнуть без объяснений. В комнате родителей горел свет, но никто не вышел. Обрадованная Люба, переодевшись в халат и тапочки в своей комнате, уселась на деревянном диванчике в кухне, поджав ноги, с книгой на коленях, будто давно тут сидит, читает.

Отец вышел с сигаретой в руке. Хмуро спросил:

— Ты что стала приходить так поздно?

Люба общалась с отцом в основном через маму и знала, что объяснять нужно не ему, а ей. Поэтому не ответила, спросила сама:

— Мама уже легла?

— На работе, — буркнул отец. — Заболел кто-то, просили подменить.

А если бы мама увидела ее в кустах возле забора? — испугалась Люба. Совсем рядышком были… А вдруг «боги» со своими подружками обидели маму, пока Люба стояла «на карауле»? Да нет, не может быть, все было тихо… И все же зародилось беспокойство, вроде стала причастна к какой-то беде, вдруг нависшей над их домом.

Долго сидела впустую над книгой, все ждала от мамы звонка. Но звонка не было. Значит, все в порядке, успокоила себя Люба и пошла спать.

В школу ушла, так и не повидав маму. А, вернувшись, застала ее в слезах. Мама уже наплакалась одна, ей хотелось выговориться, и, как только Люба открыла дверь, мама заговорила, выходя из кухни, всхлипывая, как девочка:

— Представляешь, вчера какой-то мерзавец залез в окно подсобки, пока мы убирались в комнатах, и выгреб из наших сумок все деньги. А вчера был аванс, и за переработку мне начислили!

Люба уронила сумку с книгами, уткнулась матери в плечо — спрятать лицо, укрыться от всего несправедливого и пакостного, что обрушилось на нее.

Так вот из каких денег ей выделили «честно заработанный» рубль! Вот откуда у них деньги, которые они тратят так бездумно! Пошарили, разнюхали, вытащили. Им что, они не работают, не знают, как зарабатывает мама да другие нянечки — сколько там в детском саду платят. С детьми тяжело, да еще ночные дежурства…

Люба достала рубль, порвала на мелкие клочки, бросила в унитаз и спустила воду. С компанией покончено!

Но через несколько дней ее встретил у школы «бог» с мопедом. Ожидал у ворот, кивнул — садись. И она села на глазах у ошарашенных одноклассников, повесив сумку с книгами через плечо, обхватила «бога» за талию, гордо откинула голову.

Мопед не вилял, «бог» вел его осторожно: понимал, что она — впервые и ей слететь на землю перед всей школой нельзя. Не для того ведь он за нею приехал. А для чего?

Это выяснилось скоро. «Бог» привез ее к скамейкам под яблоней. Законное место их компании было таким нечистым, загаженным окурками, конфетными обертками, пробками от бутылок, что Люба содрогнулась от отвращения. «Бог» поднял очки на шлем, на лице его играла привычная ухмылочка.

— Почему не приходила? — Он злобно выкатил на нее глазищи с белесыми ресницами.

Люба опустила глаза в землю, неопределенно пожала плечами. Было ей очень неуютно наедине с «богом» в безлюдном месте.

— Ходи, а то подумаем, что продала нас…

Эти безобидные слова, сказанные обычным голосом, таили реальную угрозу. Противиться Люба не сможет, придется ходить, куда денешься, порвать и уйти не хватит характера.

— Приду, — ответила Люба, так и не подняв глаз. — Дома у нас… неприятности.

Но ее «неприятности» бога не интересовали. Крутнулся на мопеде и умчал, оставив Любу одну в ненавистном ей теперь месте.

Домой идти не хотелось, не покидало чувство вины, и не только потому, что стояла «на стреме», пока там кто-то шарил по сумкам, а потому, что не могла сказать, кто это сделал. Милиция, конечно, тоже не сообразила, мало ли сомнительных компаний шатается по микрорайону. Может, и таскали кого-нибудь в детскую комнату, но маминых денег не вернули…

Теперь она старалась изо всех сил, от всей домашней работы освобождала маму. Родители не переставали возмущаться, негодовать на милицию. Люба должна была поддакивать им, возмущаться тоже. Чувствовала себя так, будто сама украла эти деньги, жалела маму, которая не столько о деньгах горевала, а переживала все как личную обиду, оскорбление.

— В душу наплевали, мерзавцы. И кто только воспитывает таких? Ясно, что мальчишка залез, взрослый в то окошко не протиснется. И сообразил ведь, что аванс получили, есть чем поживиться!

Что было бы, если бы мама знала, кто стоял за кустами, кто караулил! Любе становилось то жарко, то холодно. Наверное, Мокрица в окошко пролез, есть в компании такой тонкий да длинный.

Отец успокаивал маму:

— Будет тебе убиваться, переживем.

— Переживем, конечно, — соглашалась мама, — но обидно!

Люба слов для утешения не находила. Впервые в жизни испытывала настоящий стыд и угрызения совести. Все, что мучило ее до сих пор, оказывается, пустяки. Хорошо, что люди не научились чужие мысли читать. Не видят, не знают ее родители: через семью пролегла глубокая трещина. Они — по одну сторону, дочь — по другую. Лишила она себя права переживать боль и беду вместе с ними.