Лытдыбр - [194]

Нынешний режим в России в такой же мере обречён и в такой же мере незыблем, как любой другой режим за последнюю сотню лет. Ибо именно про нас 199 лет назад написал в своём письме из Петербурга французский дипломат и философ, граф Жозеф-Мари де Местр. Приведу цитату, в надежде не встречать её больше за подписями Вольтера, Линкольна, де Токвиля и Бонч-Бруевича:

“Это важнейшая истина, непреложная, как математические аксиомы: всякий народ имеет то правительство, которого заслуживает” (письмо от 18/30 апреля 1816 года).

Когда мы заслужим что-нибудь отличное от нынешней монструозной пирамиды лжи, коррупции и общественного цинизма, то и получим что-нибудь другое. Но если просто вот так сидеть на жопе и в каждом событии нашей жизни прозревать злую волю Путина, то по вере нашей нам и воздастся, как говаривал один более ранний философ.

[14.04.2015. ЖЖ]

Позвонили из “Слона” – с нежданным вопросом, о чём бы мне хотелось спросить Путина.

Я сказал коллегам, что за последние месяцы он уже ответил на большее количество вопросов, чем у меня к нему их когда-либо было. Страшно даже подумать, что у него ещё какие-то искромётные ответы на незаданные вопросы в запасе остались…

Но, на самом деле, вопрос у меня к нему есть. Один, но очень важный.

За что ж Вас забанили на гугле и в Википедии, Владимир Владимирович?

Я уверен: все мы жили бы в другой стране, если б её нацлидер мог самостоятельно добывать информацию, а не полагался на компромат и справочки из папочек, подложенные лукавыми референтами. Только не думайте, что я уверовал в доброго царя. Просто я как верил, так и продолжаю верить в то, что знание – свет, а невежество – тьма. Та самая тьма, в которую нынче погружены наши высокие башни и их послушные зрители.

Кагебешники среди нас: паранойя и здравый смысл

[09.04.2016. ЖЖ]

Пост о фобии на тему агентов КГБ, которую я застал в довольно раннем возрасте.

Мне вспомнились благословенные 1970-е годы и тогдашние настроения в интеллигентских и эмигрантских кругах. Люди, имевшие весьма слабое и в целом теоретическое представление о том, как устроена и действует Контора глубокого бурения[175], склонны были подозревать в сотрудничестве с андроповским ведомством самый широкий круг лиц, по весьма вздорным, как я теперь понимаю, поводам. Совершенно точными признаками завербованности в ту пору считались:

– свободное общение с иностранцами;

– регулярные выезды за рубеж;

– участие в не санкционированных властями акциях, без серьёзных последствий для карьеры;

– наличие легковой машины марки “Волга”, особенно чёрного цвета;

– учёба в Институте международных отношений;

– наличие родственников в дипломатическом корпусе.

Картина мира могла претерпеть некоторые метаморфозы, когда сам интеллигент, привыкший подозревать ближнего в сотрудничестве с органами, внезапно удостаивался какой-нибудь из тех самых привилегий, которые он всю жизнь полагал безусловным признаком работы на Контору. Например, невыездной писатель, много лет считавший своих выездных собратьев по перу исполнителями секретных заданий Лубянки, случайно вдруг получал в месткоме ЦДЛ путёвку и характеристику “треугольника” для выезда в тот самый Париж, Рим и Лондон, куда, по его мнению, без погон из СССР не выпускали. Или художнику-нонконформисту, 20 лет тайком переправлявшему свои картины на Запад по дипломатическим каналам, вдруг сообщали, что его работы, отобранные иностранными кураторами, по линии Минкульта отправляются на выставку в какое-нибудь немыслимое Кунстхалле. Музыканту вдруг разрешали выехать на гастроли в Америку в составе струнного квартета, хотя до этого ему даже в отпуск на Золотые Пески с трудом удавалось оформиться… И никакой товарищ майор при этом не пытался воспользоваться ситуацией, чтобы этого писателя-художника-музыканта тут же завербовать в тайные осведомители.

За первым когнитивным диссонансом вскоре следовал второй, такой же сокрушительный и неизбежный. Писатель, обнаруживший, что его не только спокойно выпускают в капстраны, но даже не пытаются особо ипать за отклонение от указанного в выездной визе маршрута, шёл в Париже, Риме и Лондоне встречаться с русскими эмигрантами, друзьями своей молодости. И вскоре замечал, что некоторые из них как-то странно на него смотрят. Потому что в среде парижских, мюнхенских и лондонских эмигрантов любой волны в 1970-е годы человек, выпущенный Софьей Власьевной[176] из-за железного занавеса, однозначно воспринимался как засланный казачок. И тот факт, что он не боится встречаться за рубежом с известными антисоветчиками, носителями запрещённых или усердно шельмуемых в СССР фамилий, сотрудниками “Радио «Свобода»” или издательства “Посев Ферлаг”, воспринимался как лишнее доказательство того, что эти контакты осуществляются по прямому заданию Комитета. Одни эмигранты, придя к такому умозаключению, старались просто избежать общения со “шпионом, пришедшим с холода”, другие принимались играть в кошки-мышки с Лубянкой в его лице, третьи и вовсе уведомляли спецслужбы страны пребывания о прибытии “советского шпиона”. Все эти реакции вызывали у приезжего оторопь, особенно когда он вспоминал, что совсем ещё недавно сам разделял такие подозрения в отношении коллег. А самое смешное случалось в третьем действии этой дивной пьесы. Когда писатель-художник-музыкант, неожиданно для себя ставший в зрелом возрасте выездным из СССР, повидав заграничную жизнь, принимал закономерное решение о переезде на Запад. Кто-то использовал жёсткий вариант процедуры, с уплатой 500 рублей и выходом из советского гражданства; другой щедрой рукой стелил соломку, оформляясь на ПМЖ по семейным обстоятельствам; третий просто overstayed свою выездную визу, оставляя за Москвой свободу выбора: предать анафеме, судить по 64-й статье или просто не заметить нарушение паспортно-визового режима… Какой из этих патентов лучше работал – тема для отдельного разговора. Но очень забавно, как после отъезда у всех этих явных и скрытых эмигрантов снова переворачивалась оптика.