Лысая гора, или Я буду любить тебя вечно - [71]

Роман не поддался утешениям интеллекта и даже огорчил его: «Надо было не мозги забивать всякими сентенциями, а мышцы качать, тогда сейчас не ходил бы с разбитым лицом». Интеллект обиделся и куда-то исчез.

Сделав большой глоток дряни из бутылки, Роман выкрикнул:

– Меняю стерву на хорошего врага!

Он поразился тому, что прозвучало это жалобно и напоминало блеяние. Несмотря на то что никто не отозвался, ему стало стыдно за «стерву» перед Маринкой, и он густо покраснел. По крайней мере, так ему показалось.

На душе было противно и хотелось совершить что-нибудь безрассудное, головокружительное, противоречащее логике и здравому смыслу. Вернуться в общежитие и разобраться с кацо? Чтобы все повторилось и его вновь вышвырнули за дверь?! Это был не лучший вариант безрассудства, и особой смелости не требовалось, чтобы вновь подвергнуться побоям. Что бы такое совершить?

Роман в отчаянии всматривался в темноту, скрывающую общежитие, где проживала изменщица Маринка. Боль в сердце усилилась, было ощущение, что в него воткнули гвоздь, стрелу, кинжал – одним словом, ранили. Ранили прямо в сердце. Раненое сердце… Роман вдруг вспомнил, что уже слышал это словосочетание. Где, когда и в связи с чем? Интеллект – отходчивый парень – вернулся, да не один, а в компании с воспоминаниями: Лысая гора, дед с козами, первая майская ночь, которая лечит раненое сердце.

Нахлынувшие воспоминания уменьшили сердечную боль. Роман пришел в себя и обнаружил, что по-прежнему сидит на детской площадке, совсем один, а в бутылке осталось меньше половины.

«Хоть этот коньяк и фальшивка, но здорово бьет по мозгам!» – с одобрением подумал он. Теперь ему было известно, что такое раненое сердце. Взглянул на циферблат часов – девять часов сорок пять минут – через два часа пятнадцать минут начнется первая майская ночь. Роман знал, где проведет эту ночь, по крайней мере часть ночи, – на Лысой горе!

Он решил, что если дед обманул и никаких приключений этой ночью не будет, то он днем разыщет деда, выдерет у него бороду, спилит рога черному цапу и напьется Чернушкиного молока.

33

Прошло довольно много времени, прежде чем Роман взобрался на Лысую гору. На этот раз он поднимался не по лестнице, а стал карабкаться прямо по крутому склону, цепляясь одеждой за колючие кустарники. Полная луна, выныривая из пестрых, с рыжеватым оттенком облаков, освещала все вокруг обманчивым светом. Тишина казалась вязкой и неприятной. Он специально закашлялся, чтобы спугнуть ее. Как бы ему в поддержку донесся звук проходящего вдалеке поезда, и он приободрился.

Несмотря на темноту, Роман узнал дорогу, по которой не так давно гулял с Маринкой, но теперь он был совсем один, притом весь перепачканный после ночного подъема по крутому склону. «Эх, Маринка, Маринка…»

В нем проснулась злость на всех и вся – на вероломную Маринку, на грязь, испачкавшую одежду, на сырую скользкую землю, а больше всего на собственную дурость, из-за которой он притащился сюда ночью. Тут он вспомнил о своей твердой, просто несгибаемой воле и перестал корить себя.

Вдохнув полной грудью ночной воздух, он закашлялся по-настоящему, потом выпятил грудь, распрямил плечи и почувствовал, что готов к приключениям. Все его снаряжение состояло из двух коробок спичек и зажигалки, купленных в коммерческом ларьке. Здравый смысл, а может, и трусость гнали его с этой горы. Внутренний голос, проснувшись, выдал очередную мудрость: «Не знаешь броду, не лезь в воду». Роман цыкнул на него, и тот затих.

Метрах в пятидесяти от дороги высилось тонкое дерево, напоминающее столб, оно отражало свет луны полированной плешью ствола без коры, и поэтому казалось, что от него исходит безжизненный свет. Роман подошел к нему. Это было то самое дерево, на которое они с Маринкой обратили внимание во время своей прогулки. Только теперь на его вершине виднелись три привязанные полоски материи – по краям темного цвета, а посредине – белого. Роман подивился чьему-то чудачеству – желанию увековечить себя таким способом. Заметив тропинку, уходившую вверх, к вершине небольшого холма, поросшего деревьями, пошел по ней. Тропинка, взобравшись на холм, тут же бросилась вниз, в густую темноту оврага. Оттуда пахло сыростью, плесенью, ужасом ночи и неизвестности. Немного поколебавшись, он начал осторожно спускаться, безуспешно пытаясь осветить себе путь слабым пламенем зажигалки.

Было довольно скользко. Неверное движение – и Роман заскользил вниз по склону оврага, тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Овраг, судя по тому, сколько времени он скатывался на дно, был очень глубоким, может, метров двадцать. Внизу было совсем темно, деревья, растущие здесь, образовывали своими кронами что-то вроде экрана, не пропускавшего лунный свет. Роман поднялся с земли, уже не понимая, зачем он здесь оказался. Затем вспомнил Маринку, и боль снова сжала сердце. После подъема на Лысую гору и спуска в этот овраг на собственном заду у него был такой вид и такое состояние… В общем, в столь поздний час он мог добраться только до первого милицейского патруля. Роман понимал, что идти-то ему некуда, в больницу его в таком виде не пустят, да и домой лучше не показываться, чтобы не довести родителей до инфаркта. Он стал пробираться к противоположной стене оврага.