Ля Тортуга. От Аляски до Огненной Земли - [11]
— Этого нельзя упустить, — сказал я Элен. — Войди и закажи кофе, а я поднимусь и посмотрю, как там Дина.
Когда я спускался по лестнице, то подумал, что уже опоздал: музыки не было слышно. Но, подойдя к открытой двери, увидел, что концерт только начинается. Скрипачи, гитаристы и трубачи ждали, пока нанявший их джентльмен поднимет свой бокал в честь Элен. Дирижер как раз направлялся к ее столику. Это меня позабавило, и я отошел назад. «Вот прекрасный случай для нее поговорить по-испански», — подумал я. Хотя должен признаться, что, если бы ее поклонник не был тучным, пожилым человеком, а был бы молод и дерзок, я бы не так охотно поощрял эти упражнения в лингвистике.
Дирижер подошел к ее столу и поклонился:
— Мой патрон просит прекрасную сеньору выбрать, что нам играть.
Элен подняла на него глаза от своей чашки и улыбнулась:
— Поблагодарите его от меня, пожалуйста, но у меня нет никаких пожеланий.
Я подумал, что она очень мило вывернулась из создавшегося положения, и только было собрался войти, как вдруг увидел, что от этого джентльмена не так-то легко отделаться. Последовал разговор шепотом, и музыкант вернулся к столику Элен.
— Сеньор настаивает, чтобы сеньора выбрала, что играть.
Элен колебалась. Все испанские песни вылетели у нее из головы, все, кроме, впрочем, одной.
Это был неудачный выбор. У сеньора заблестели глаза. Он, видно, был из тех, кто разделял весьма распространенное здесь мнение, что с американками знакомиться легко, и истолковал название песни как прямой намек. Он пошатываясь двинулся к столику Элен и подал знак музыкантам; комнату наполнили звуки «Любви». Потом ему показалось, что певцы поют недостаточно хорошо, и он сам принялся подпевать им, с каждой строфой подходя все ближе и ближе.
Основательно встревоженная тем, что ее так ложно поняли, Элен забивалась в угол все дальше и дальше. Тут мне стало не до забав — бог с ним, с испанским!.. Я с непринужденным видом уселся рядом с ней и кивнул изумленному джентльмену.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал я. — Это наша любимая песня.
Всю неделю в Гвадалахаре мы просыпались рано утром под шарканье метлы дворника и отправлялись бродить по городу. Иногда мы брали коляску, и цокот копыт будил эхо в спокойных переулочках, где за унылым однообразием заборов нам на миг открывался уголок роскошного сада. Мы видели, как идут в школу ребятишки в чистеньких сине-белых формах, а сложенные книги, точно ранец, висят у них за спиной. Порой мы шли на центральный рынок, где под стальными ребрами железобетонных перекрытий без устали бьется торговый пульс народа. Толпа несла нас между крытыми ларьками и прилавками, мимо седел и кусков пестрых тканей, мимо сандалий, вырезанных из шин, и жестянщика, с грохотом мастерившего ковши из старых консервных банок. Мы видели, как мальчишка сдирает с проволоки изоляцию, а потом девочка плетет из этой проволоки корзину. Здесь ничего не пропадало даром, кроме времени. На углу уличный фокусник тянет, зазывает равнодушных зрителей, а рядом, у товаров, которые никто не покупает, спит укутанная в шаль старуха, и ее негромкое похрапывание словно аккомпанирует шлепанью рук, изготовляющих tortillas[6]. Сквозь железные ворота рынка вырывается немыслимый букет запахов. Усеянные мухами, свисают длинные куски мяса; огромные круги желтого сыра перебивают аромат его соседей — цветов, а рядом высокими пирамидами громоздятся овощи. В одном углу качаются гроздья бананов, среди них какой-то гигантский сорт, который мне никогда прежде не попадался.
В церкви напротив рынка мерцающие свечи освещают темные фигуры перед закопченной статуей мадонны. Мы с Элен долго стояли молча, прислушиваясь к приглушенному бормотанию молитв, пока в церковь, громко разговаривая, не вошли двое туристов; все глаза обратились к ним холодные, красноречивые.
Вторую половину дня, когда по звону соборных колоколов город возвращался к работе, мы проводили в парках у фонтанов. Это было время покоя, время, когда можно было дать улечься краскам, звукам и впечатлениям дня, прежде чем настанет вечер и нас захлестнет новый поток ощущений. Позже, когда быстролетные сумерки превращались в ночь, мы снова шли бродить по улицам. Обходя вытянутые ноги людей, сидящих на порогах домов, мы двигались за продавцом щенков или за торговцем засахаренными земляными орехами, который добродушно поругивал ребятишек, цеплявшихся за его тележку. Бумажные конусы с розовыми карамельками соперничали яркостью с неоновой рекламой пива «Карта Бланка», а рядом пылали жаровни с кукурузными зернами и пляшущее пламя таинственными бликами озаряло лицо старухи, помешивающей уголья. В тени домов какие-то бесформенные фигуры устраивались на ночь, а в полуосвещенных парках темными сливающимися пятнами маячили влюбленные.
Каждую ночь мы возвращались в свой отель, изнемогая от переполнявших нас чувств и впечатлений, перепутанных и сложных, как фрески Ороско[7]. Веселая музыка оркестра mariachi на углу заглушала уличные звуки, но я слышал эти звуки внутренним слухом — плач ребенка, шепот нищего, шарканье калеки, передвигающегося на руках и коленях. Когда музыканты складывали инструменты и голоса в кафе смолкали, в ночи оставались лишь свистки сторожей, перекликавшихся с товарищами на соседних улицах.
