Львы Сицилии. Сага о Флорио - [115]

Росси, стоявший на две ступени ниже, поднялся и произнес ему в лицо:

— Даже не думай об этом.

Отрезал как бритвой, и Винченцо не нашелся с ответом.

— Ты не знаешь, чем занимается торговый представитель, — громко продолжал Росси. — Пусть у тебя будут хоть все деньги мира, но ты не знаешь, что значит работать на государство, в государственном учреждении. Тебя интересует одна торговля, а государство приносит пользу только тогда, когда не мешает тебе в твоих делах… Я не ставлю тебе это в упрек, но перестань упорно делать то, чего делать не можешь. — Он ткнул в него пальцем. — Объясню тебе кое-что: мир не вертится вокруг виа Матерассаи, твоих пароходов и займов.

— Я занимаюсь тем, чем умею. — Винченцо отстранил его палец. — А ты какого черта указываешь, что мне делать? Думаешь, я не знаю, что ты обязываешь меня являться в присутствие нарочно в те дни, когда приходят мои корабли и мне надо быть в конторе? Или устраиваешь совет, когда я в Марсале?

— Ты годами твердишь одно и то же в свое оправдание. Правду мы оба хорошо знаем. — Росси поднялся еще на одну ступень, встав напротив и как будто собираясь уйти. — У тебя есть защитники благодаря твоим деньгам, но у меня есть гордость и ответственность за то, что я делаю. А тебе даже не известно, что это такое.

— Я свою службу выполняю, и ты мне должен заплатить.

Росси спокойно посмотрел на него.

— Нет. — И ушел.

Впервые за многие годы Винченцо оказывается в полной тишине. Он начал письмо, которое комкает сейчас в кулаке, но не смог найти слов, чтобы закончить его.

Фразы выражали слишком много или слишком мало, выражали возмущение и требовали признания его заслуг, хотя хватило бы одного-единственного верного слова: ненависть. Да, ненависть к тем, кто продолжал считать его разбогатевшим, мелким, неотесанным мужланом. Он, если можно так сказать, наслаждался своим умением быть неприятным и тем самым подтверждать их предвзятое мнение. Все равно они никогда его не изменят.

Мог ли он объяснить постороннему человеку, кем, по сути, был Филанджери, отчего у него так плохо на душе сегодня? Почему вернулась тоска? Мог ли он объяснить, что внутри него сгусток тьмы, который толкает его вперед, постоянно, дальше — накапливать, увеличивать, создавать новые предприятия? Родившемуся богачом Филанджери никогда этого не понять.

Насколько Палермо любил его и считал своим сыном, настолько же обращался с ним как с чужим. Винченцо пытался не замечать этого, прельщал его богатством, обеспечивал работой, упрочивал благосостояние.

Возможно, город не простил ему именно этого: его работы. Силы. Стремления смотреть на мир широко открытыми глазами, меж тем как Палермо привык держать глаза крепко закрытыми.

* * *

Кулаки прижаты к губам, на лице усталость и свирепая злоба — таким его застает Иньяцио за столом в кабинете. Он робко стучит, не решается переступить порог.

— Можно войти?

Отец кивает. Сын неуверенно входит. Смотрит на пол, испачканный чернилами, заваленный бумагами. Наклоняется, чтобы подобрать их, но отец, не поднимая глаз, жестом останавливает.

— Не трогай. Слуги уберут.

Иньяцио складывает бумаги, которые держит в руке, и кладет их на стол. Берет стул, садится напротив. Долго молча изучает отца, прежде чем заговорить.

— Мама спрашивает, выйдете ли вы к ужину?

Винченцо пожимает плечами. Потом вдруг смотрит в упор на Иньяцио, будто только что заметил его присутствие. Вспоминает слова Джулии.

— Про тебя они ничего дурного не скажут, — говорит он. — Даже если ты мой сын, тебе они не будут перемывать кости. — С каждым произнесенным словом злоба в голосе усмиряется.

Иньяцио слышал, как родители ссорились, знает, почему мама разгневана. Он уже давно понял, что его ровесники ведут себя с ним уважительно и учтиво, как никогда не ведут себя с его сестрами, особенно с Джузеппиной.

— Я мужчина, папа, — говорит он несмело. — Мне никто ничего не говорит.

И в этих словах заключена единственная правда. Он мужчина, наследник дома Флорио.

Уголки губ Винченцо ползут вверх, складываются в победоносную улыбку. Он встает, пересаживается ближе к сыну.

— Как-то раз в детстве ты сидел с географическим атласом, который был больше тебя самого. Читал про порты и корабли, которые в них швартовались…

Иньяцио кивает. Да, после того несчастного случая в Аренелле, когда он чуть не утонул.

— Тогда я послал тебя учиться, чтобы ты не только занимался латынью и прочим, чему учили священники, но и английским и французским. И чтобы ты научился держать себя в обществе. Я воспитывал тебя как сына дворянина, а не как сына торговца.

Иньяцио не может сдержать улыбки. Он помнит уроки верховой езды, совместные с сестрами уроки хороших манер, но главное, занятия танцами с учителем музыки. Как-то раз он закружил в вальсе мать, и та смеялась от счастья. Она никогда не брала уроки танцев.

Отец вырывает его из воспоминаний, сжимает ему плечо.

— У меня не было всего того, что есть у тебя. Да, я учился. Дядя Иньяцио силком усаживал меня за книги, бабушка тебе многое может порассказать. Но ездить верхом и танцевать — нет, никогда, потому что для работы в лавке эти умения не требовались.