Львив - [41]

Мендель мрачно пнул ногой разбитые черепки глиняного кувшина.

Швират келим — разбиение сосудов — это ведь тоже лурианская Каббала.

Познакомившись по тайно провезенным книгам с тремя мистическими псалмами Шабтая Цви, Мендель Коэн задумал сочинить свой псалом, но бросил, остановившись на трех строчках.

С ивритской грамматикой у Менделя тоже обстояло не очень, корпеть за правилами он не любил, поэтому духовную поэзию пока предпочитал чужую. Посмотрим, куда же отправлялся по пятницам Мендель Коэн, и какие неприятности его там поджидают. Дома Львива не только в еврейском гетто, но и в других кварталах крепко приклеивались друг к другу, росли не вширь, а ввысь и вкось, соединялись арками, галереями и переходными лестницами. В нагромождении узких, иногда слишком узких улочек нетрудно потеряться, зато удобно прятаться и запутывать следы. Поэтому старый Львив принадлежал котам, еретикам и влюбленным. Там, в темных, извилистых двориках, среди перин, одеял и подушек, мокнущего на дожде белья, корявых деревьев и решеток, глубоких колодцев, обложенных камнем, всегда удавалось скрыться от любопытных глаз.

Коты шипели, дрались, кидаясь на соперника с утробным воем, выдирали глаза, клоки шерсти с кожей, сочившейся сукровицей, ломали лапы и кончики хвостов, глотали откушенные в задоре уши, сплетались в шерстяные клубки, катались в пыли, пели кошачьи баллады, грустные и протяжные. Котов обливали помоями, закидывали гнилыми фруктами, камнями и глудками ссохшейся земли, ошпаривали кипятком, швыряли в них ботинками, но ничего не помогало. Ночью распахивалось окно, раздавался сонный, недовольный голос — да когда же это прекратиться, в конце концов, дайте спать! — и через минуту шипение, урчание и вытье продолжались. Так было год за годом, век за веком. Умирали и короновались короли, устраивались перевороты, кроились границы государств, а коты оставались.

В плохо просматривающихся нишах, тупиках и под сводами арок встречались влюбленные. Слушая серенады котов, они объяснялись по-польски, по-итальянски, по-мадьярски, по-армянски, обменивались нежностями на библейском иврите, турецком, арабском, на греческом диалекте «койне» и даже на трансильванском. Стены домов, давно утратившие первоначальный цвет, покрывались пестрыми слоями плесени. Плесень серая, зеленоватая, белая, оранжево-бурая создавала причудливые картины. Стены запоминали все: и гортанное «ани роце отах», и ласковое «сени поли агапо», и щекочущее ухо шипящее «Зосця, круля…».

Стены вели непроявленную хронику Львива, восточного города, расположенного на западе. Прислонившись к ним спинами, здесь впервые целовались, зачинали детей, расставались навсегда и мирились навечно, пачкаясь разноцветной плесенью. Извечные львовские дожди плодили множество пупырчатых жаб, в солнечные дни переживавшие свое жабье ненастье в глубоких колодцах. Вытащенная на свет жаба смотрела испуганно и норовила ускользнуть обратно, в благословенную прохладу подземных вод, оставляя на руках слой липкой слизи.

Лупились желтыми глазами огромные, неповоротливые саламандры, блестевшие черной кожей, ползли прирученные ужи — те самые, что высасывали оставленное котятам молоко.

Кроме котов с влюбленными — или влюбленных с котами — Львив скрывал пестрый мир сектантов и еретиков. Наступив на тонкий нервный хвост черного котищи, грациозно пантерообразного, Мендель Коэн прошел по Староеврейской улице, затем, минуя Татарские ворота, завернул в тихий дворик, обсаженный давно не стриженым боярышником. В руке он держал молитвенник в черной обложке, а на плече болтался бархатный мешочек с ремешками тфиллин и аккуратно сложенным талесом. Талес у юноши был не белый с синей каймой, а особый, лиственно-зеленого цвета с оранжевыми полосами по краям и кистями, чередующими оранжевые нити с зелеными.

Отпихнув нависшее прямо на пути толстое шерстяное одеяло, Мендель Коэн проскочил под веревками и, согнувшись, прошел в низенькую арку.

Арка привела его в другой дворик, уже населенный турками.

Он обернулся, желая убедиться в том, что никого нет рядом, вышел уже во двор дома семейства Кёпе, мурлыкая свой незаконченный псалом: ахшав матхил авив ярок, авив ярок шель тхия, анахну бану Исраэль, вэгеула йехия…[18]

Селим Кёпе, когда еще его сын Фатих только родился, а жена-цыганка не шила турчанкам пестрые наряды, копил деньги на свою мечту — лавку предметов старины и редких манускриптов. Этот дом — просторный, в два этажа, с балконами и пятачком земли, где росли каштаны, Селим унаследовал от своего брата, утонувшего в Мраморном море с грузом серебряных чайничков. Две комнаты на втором этаже пустовали, и Селим, прорубив в стене дверь, а к двери приделав деревянную лестницу, сдал их одному торговцу, приезжавшему из Стамбула с тюками товаров. Аренду платил постоянно, сразу за год, а жил в тех комнатах от силы семь-восемь месяцев. Помаленьку хитрый Селим скопил приличную сумму, завел лавку антиквариата на первом этаже, через три года перенес торговлю на главную улицу. Пора было расторгать договор, убирать лестницу, замуровывать прорубленную в стене дверь, но тут Селим получил заманчивое предложение: впустить в те комнаты собрание саббатианцев.