Львив - [16]

Стало совсем тихо. Потом закричала какая-то женщина, с яростью полосующая себя острым ножом по лицу. Бурая кровь стекала, заслоняя собой все. Горели пальмы, из видения в видения перелетала белая цельнолитая повозка с красной шестиконечной звездой, демон в черном жилете с яркими надписями на спине, чье лицо скрывала неуместная полумаска. Шли толпы, отдельные лица показались Шабтаю знакомыми, они кричали, били палками стекла, выхватывали острые осколки и наносили ими себе глубокие раны на руках. Лежали мертвые дети, толстые, кудрявые, с раздавленными черепами и с пятнами крови, проступающими сквозь яркую одежду. Тонули корабли, люди, замурованные в башнях, за мгновение превращались в горстку пыли, оплавлялись субботние подсвечники…

После он впал в тихое забытье до рассвета, а с первыми лучами солнца внезапно проснулся. Хайяти-заде не было, дверь камеры оказалась открыта.

Шабтай Цви медленно спускался по высоким ступенькам. Ноги его подкашивались.

— Ляилляха иль алла — сказал Шабтай Цви.

Все еще только начиналось.

9. «Человек печали» из Куру-Чешме. Ссылка в Золоторожье

Если бы у нас валялось под рукой волшебное зеркало, показывающее, что творится в других краях, то, направив его на стамбульский пригород Куру-Чешме, увидели бы такую картину. В небольшой, устланной коврами комнате, на низком турецком диванчике с валиками, скрученными из тех же ковров, облокотившись на гору пестрых подушечек, лежал человек приятной средиземноморской наружности, с темными, но выразительными глазами. Раньше они казались веселыми, теперь же глазницы Шабтая Цви оказались заполнены вековечной еврейской скорбью, за что его стали называть «человеком печали». Одетый в когда-то дорогой, но выцветший, бирюзового шелка с желтой оторочкой, халат, и вышитую завитушками ермолку, одной рукой он гладил лежащую на животе персидскую кошку, толстую, с почти человеческим выражением желтых глаз. Другая рука его держала еврейскую книгу. Периодически отрываясь от чтения, Шабтай Цви Азиз Мухаммед, смотрел на кошку, словно пытаясь прочесть в ее мыслях то, чего он еще не знал. В соседней комнате заслышались шаги. Это вернулась с базара жена.

Скинув ловким движением длинное синее покрывало, она встряхнула головой и подошла к мужу.

— Не дали? — спросил Шабтай, смотря ей в глаза.

— Увы… Фатима вздохнула. — Ни зеленщик, ни мясник больше нам не отпускают. Денег просят.

— Что же мы будем есть на обед? — удивился Шабтай.

— Не знаю, — ответила она, и неожиданно разрыдалась.

Да, к такому повороту событий Шабтай Цви не был готов. Даже во времена странствий, когда его прогоняли из одной общины, чтобы накормить в другой, он не испытывал таких затруднений. Отец всегда давал про запас несколько монет, а поесть страннику могли дать какие-нибудь благочестивые дервиши. Теперь же, проклинаемый евреями, страдающий от недоверия мусульман (султан месяцами не выплачивал ему жалкое жалованье привратника), Шабтаю не к кому было обратиться. Все знакомые от него отвернулись.

Отец и мать умерли, а братьев Эли и Леви Шабтай непредусмотрительно отправил в далекое путешествие за редким манускриптом по Каббале, наивно полагая, что через пару-тройку лет, к их возвращению, ситуация изменится и о скандале все позабудут. Связь с братьями была утеряна, даже если у них были б деньги, то они вряд ли смогли передать ему хоть монету. Фатима — та самая красавица и «нареченная Машиаха» Сара, искренне верившая в высокое предназначение своего супруга, пока держалась.

У нее была трудная жизнь, и, наверное, поэтому бедняжка расплакалась только сейчас, когда семья уже который год путается в долгах.

Шабтаю, привыкшему к роскоши и вниманию, приходилось намного труднее.

Но три года мучиться в змеиных объятиях нищеты, сидеть без гроша — этого не могла выдержать и сильная Фатима. За это время она заметно постарела, красота поблекла, и теперь мало кто верил, что перед ними не бедная женщина из стамбульского пригорода, а бывшая содержанка магната Радзивилла, мистическая жена мудреца, почитаемого Мессией.

— Сара! — тут Шабтай впервые за много лет назвал жену прежним, еврейским именем. — Вытри свои слезы. Знаешь, скоро все изменится и у нас будет хороший обед. Ты потерпи, ты ведь всегда верила мне, ждала меня в Польше, не сомневалась, что я приду. Помнишь?

— Помню — улыбаясь, глотая слезы, сказала Фатима. — Ты прислал за мной двух сов в монастырь, и они уволокли меня далеко от тех мест.

— Вот — согласился Шабтай, — а говоришь, будто я не исполняю своих слов. Так и здесь: подожди немного, мы что-нибудь придумаем.

— Ну а есть что? — заметила жена.

Персидская кошка с диким мяуканьем ринулась прочь. Глаза ее горели.

Взлетев под самый потолок, кошка зацепилась когтями за ковер и зависла, визжа и шипя. Потом она перевернулась в воздухе и спустилась на пол, стала тереться Фатиме об ноги, ласково мурлыча.

— Гость, к нам идет гость — радостно вскричал Шабтай. Накинь платок, Фатима, и доставай посуду! Ага, вон ту, с синими цветочками!

К отверженному еретику заглянул еврейский мусульманин Хайяти-заде, личный врач султана. Он принес ему султанское жалованье, кушанья и сласти, поэтому отринутый всеми, мыкавшийся без денег, Шабтай должен был снова благодарить султанского доктора. Первый раз он отсрочил его смерть, а сейчас, считай, спас от голода…