Львив - [12]

Чтобы выяснить, чего следует ожидать от Нехемии, патер Несвецкий послал служку в еврейское гетто, в дом рабби Коэна, и велел передать ему приглашение «побеседовать» в иезуитской коллегии. Служка, очень боявшийся иудейских чар, со страхом постучался в дом Коэнов.

Ему открыла ребецен Малка, супруга Нехемии, удивившаяся, что рабби спрашивает иезуит. В то утро она пекла булочки с рублеными орехами, приспанные сверху корицей, и по всему дому Коэнов растекался аромат горячего теста. Служка, которого патер Несвецкий вечно держал впроголодь, глотал слюни, вдыхая неземные запахи коричной пыли и поджаренного с сахаром миндаля, дожидаясь Нехемию.

Голод терзал бедного парня, но попросить — и уж тем более — взять пирожок у Малки Коэн он не смел. Ему рассказывали, будто еврейские кушанья вредны христианам, что ими можно отравиться, а некоторые особо злобные еврейские хозяйки нарочно пекут гойские пирожки с гвоздями, мышиными хвостиками и ядами для угощения иноверцев. Но Малка Коэн была добрая женщина, поэтому сунула тощему служке целый сверток свежеиспеченных булочек, которые он быстро съел, провожая рабби Нехемию за стены еврейского квартала.

Он прекрасно понимал, зачем понадобился иезуиту Несвецкому, и по пути к коллегии продумывал различные способы защиты.

— Обвинение в колдовстве, сказал рабби Нехемия, пощипывая бороду, по логике вещей следует адресовать не мне, а лжемессии, еретику и вероотступнику Шабтаю Цви, точнее, Азиз Мухаммеду Эфенди Капыджи — баши, правоверному мусульманину-шииту, живущему в Куру Чешме, пригороде Стамбула (если он, конечно, не успел переехать). Именно этот злодей прошептал некое заклинание, от которого скончался несчастный граф Ольгерд Липицкий. Но я даже не смею заявить, какими методами этот новоявленный Азиз Мухаммед изводил графа. Он давно не придерживается предписаний иудаизма, общается с дервишами… Чему они научили его — сам не знаю. Логичнее было обратиться к туркам — они расскажут вам много интересного из жизни этого прохвоста и его четырех жен, подаренных султаном в день обращения.

— Хватит надо мной смеяться, равви, — возразил Несвецкий, — письмо Шабтаю написали львовские евреи и травинки рвали тоже они.

— Но я отговаривал их от этого шага! — вскричал Коэн. — Моя вера не совместима с магическими приемами, и я всегда уверял, что Шабтай Цви — авантюрист, даже до той поездки в Стамбул. Случай с письмом это мне доказал: настоящему каббалисту, чтобы убить, достаточно подумать об этом — и труп готов. А если человек шепчет какие-то заговоры, переламывает травинки, дует на них — то он не более чем деревенский знахарь, чей удел — выводить девкам прыщи да заговаривать больные зубы.

— И что же, — ядовито заметил Несвецкий, — вы тоже умеете убивать мыслью?

— Я — нет, — сказал Коэн, — но раньше были такие посвященные старцы, которым это не составляло никакого труда. Пульса денура — удар огня — вот как это называется в каббалистической практике.

Но иезуит ему не верил. Он знал, насколько болезненно евреи относятся к эпопее Шабтая Цви, что некоторые втайне сочувствуют ему, хотя и говорят, будто сменивши закон, он перестал считаться их соплеменником.

Даже рабби Коэна, ненавидящего Шабтая с первых лет его шествия, патер Несвецкий записывал в саббатиане. Еврей еврея всегда прикроет, проскрежетал зубами он, а если не выйдет, то на турка свалит…

Разговор затянулся. Аргументы Коэна вошли в глухое противоречие с аргументами иезуита, они кричали, размахивали руками, стояли на своем, как будто причина смерти графа Липицкого могла что-то изменить.

Рабби Нехемии пришлось цитировать Талмуд, объясняя, что еврей, перешедший в мусульманство, может называться кем угодно, но не евреем, поэтому он не обязан его защищать.

— Пусть турки с ним нянчатся, — недовольно буркнул Нехемия, — не понимаю, чего все считают Цви евреем? Он и раньше больше нарушал Закон, чем соблюдал, а сейчас и подавно. Я за него ответа не несу.

— Правильно — потер вспотевшие в пылу спора ладони патер, — не несите. Но суд скоро начнется.

— Начинайте — вяло согласился Нехемия Коэн, — привлеките всех, кто составлял письмо, и тех, кто рвал травинки у особняка Липицкого. Только я уже не помню, кто что делал, прошло уже столько времени.

— Ничего, вспомните — ехидно улыбнулся иезуит Несвецкий.

7. Аптека «Под серебряным оленем» герра Брауна

Для путешественника, приехавшего издалека и никогда ранее в Львиве не бывавшего, казалось странным обилие аптекарских магазинчиков, да не где-нибудь на окраине, а на самых что ни на есть центральных улицах. Львивские аптеки располагались на первых этажах, принадлежали подданным германских княжеств и предлагали помимо обыкновенного набора микстур, мазей и порошков, экзотические эликсиры, бальзамы и притирки. Вывески их украшались как можно более причудливо: там царили длинные змеи, чьи разинутые пасти фонтанами извергали целебный яд, каменные ведьмовские ступки, пучки диковинных трав, непременно перевязанных ленточкой с девизом владельца, алхимические реторты, изображенные в момент сотворения философского камня, иногда ползали скорпионы, сколопендры и тарантулы. Интерьер аптек скорее напоминал лавку букиниста, вроде той, что держал отец Фатиха Кёпе. Высокие шкафчики красного дерева, с застекленными дверцами и резными ручками, изящные ящички каталогов, гладкие, отполированные прилавки, всевозможные диковины, старинные вещицы, украшающие стены, богемское стекло, сосуды затейливых форм. Названия аптекам давались причудливые: ни одна из них не называлась просто аптекой, но непременно: «Золотая звезда», «Девять драконов», «Секрет василиска», «Под венгерской короной».