Лузитанская лира - [64]

Я на песок, где встарь с шуршаньем волочился

Край платья твоего, который, как рассвет

Пурпурно-золотой, передо мной лучился,

Тоска мне в сердце так вонзила острие,

Самообман достиг такого напряженья,

Что одиночество я позабыл свое

И обрести крыла вновь дал воображенью.

Воспоминаньям дверь на волю я открыл,

В мечтах воздушные, как прежде, замки строя,

И в водоем глаза, как прежде ты, вперил,

Любуясь лунного сияния игрою.

Я даже чувствовал, как твой небесный взор,

Пленитель давний мой, смягчать способный камни,

Надеждою меня питает до сих пор

И сохранить ее поможет навсегда мне.

Я, мнилось мне, опять твоих коснулся ног,

В ладонях грея их среди кустов тенистых,

И в птичьем щебете мне слышался намек

На пенье ангелов, твоих собратий чистых.

Свет у меня в душе заполыхал зарей,

И ветер так дохнул на сад, тобой любимый,

Что до меня донес он звучный голос твой,

А с ним и аромат твой непреоборимый.

МИР ЧУВСТВ ЗАПАДНОГО ЧЕЛОВЕКА

I

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

            Не успевают сумерки настать,

На улицы у нас нисходит грусть такая,

Что мне толпа и шум, река и ширь морская

Внушают дикое желанье зарыдать.

            Желтеют в низком небе пятна газа,

До тошнотворности им воздух заражен,

И, мнится, город наш, хоть встал над Тежо он,

С промозглым Лондоном сходнее раз от раза.

            К вокзалу катят те, кого умчит

Стремительный экспресс из этого тумана.

Приходят в голову мне выставки и страны:

Весь мир — Париж, Берлин, Санкт-Петербург, Мадрид.

            Со строек, подведенных лишь под крыши,

Уходят плотники — на балку с балки прыг,

Как вспархивает рой мышей летучих в миг,

Когда смолкает день, вечерний звон заслыша.

            Вон, куртки за плечом, валит орда —

То конопатчики спешат в трактир, толкаясь;

А я по улочкам брожу или таскаюсь

По набережным, где швартуются суда.

            Я вспоминаю хроники морские.

Все воскресает вдруг — герои, мавры, флот;

Не отдает свой труд Камоэнс бездне вод,

И корабли плывут наперекор стихии.

            На нервы все мне действует кругом.

Вон шлюпку с крейсера английского спускают,

А вон за окнами в гостинице сверкают —

Час ужина настал — приборы серебром.

            На площади галдят два зубодера

И, на ходули встав, хромает арлекин;

Зевает лавочник у входа в магазин;

На тротуар с веранд матроны мечут взоры.

            С работы все торопятся домой,

Блестит река, и вот, массивных, словно глыбы,

Полуподенщиц и полуторговок рыбой

Выплескивает порт на Лиссабон ночной.

            На голове у каждой по корзине,

Где у одних товар, младенец — у других:

Они должны таскать с собой детей своих,

Что сгинут — дайте срок! — как их отцы, в пучине.

            Босые, все в угле́, по целым дням

Они работают на рейде и причалах,

Ночуя с кошками в загаженных кварталах,

Где тухлой рыбы вонь восходит к небесам.

II

ТЕМНОТА СГУЩАЕТСЯ

            Я — словно узник; все меня изводит —

И часовых шаги, и по решетке стук;

Вот только лишь старух да девочек вокруг,

А не преступников мой скорбный взор находит.

            Во тьме томлюсь я, но огни зажгут —

И вовсе взбесится мой аневризм бесчинный.

Предстанут мне тюрьма, кресты, собор старинный,

И сердце схватит так, что слезы побегут.

            Уже в квадратах света мостовая —

Из окон льют его кафе и кабаки,

Жилые этажи, табачные ларьки.

Луна слепит — точь-в-точь арена цирковая.

            Меж двух церквей, немного в стороне,

Кружок духовных лиц стоит в одежде черной,

И мысли — как моя фантазия ни вздорна —

Об инквизиции на ум приходят мне.

            Там, где дома смело землетрясенье,

Возводят новые — везде один шаблон,

Но колокольни вновь торчат со всех сторон,

Крутые спуски вновь препятствуют движенью.

            В общественном саду на пьедестал

Меж крашеных скамей и перцев худосочных

Эпический поэт при шпаге, в латах прочных,

Угрюмый, бронзовый, монументальный, встал.

            Что будет, коль беда плеснет крылами

И мор пойдет косить недужных бедняков?..

Чу, горн! К поверке ждут солдат-отпускников.

Посереди лачуг блестит дворец огнями.

            Вот из казарм, что в средние века

Странноприимными монастырями были,

Пехота с конницей неспешно запылили —

Им патрулировать, не рассветет пока.

            Тебе, о город, где всем нам так сиро,

Я страсть угасшую разжечь во мне не дам.

Свет фонари струят на траур модных дам,

Словно приклеенных к витрине ювелира.

            Вот и статистки, примадоннам вслед —

Швеи, цветочницы, девчонки из passages[142],

Так за рабочий день уставшие, что даже

У них и голову поднять-то силы нет.

            Чем более реальность хаотична,

Тем интересней мне сказать о ней в стихах,

И я вхожу в своих надтреснутых очках

В brasserie[143], где в домино играют, как обычно.

III

ПРИ СВЕТЕ ГАЗА

            Вновь выхожу. Как давит ночь! Идешь,

А вкруг шатаются веселые девицы

И разливается дыхание больницы,

Их плечи голые бросающее в дрожь.

            Везде фасады лавок равнодушных,

А чудится мне строй соборов вековых,

И свечи, и цветы, и статуи святых,

И люди — скопище овец богопослушных.

            Вон горожанка семенит шажком,

На взрытой мостовой лавируя с опаской,

Но представляется мне эта буржуазка

Монашкой лет былых, измученной постом.

            Под молотом кузнечным искры к небу