Луноцвет - [29]

У меня еще нет объекта радостных или печальных поэтических вздохов, героя стихов, а есть только субъект, я сама. Я, я, я… Но глаза мои уже зорко ищут того, незнакомого, о котором бы можно было сказать: «Это он». Я мечтаю о нем.

Мне хочется сказать тебе такое,

Такое тихое и, может быть, простое,

Товарищески-нежное, любя.

Но как, скажи, мне разыскать тебя?

На свете много новых городов,

Огромных, неизведанных краев.

Средь техники грохочущего века

Скажи, как отыскать мне Человека,

В каких полях, в каких снегах сыскать,

Чтоб нежное, хорошее сказать!

Да, мне очень хотелось бы именно Человека, а не просто носящую брюки неизвестную личность. Я к нему предъявляю суровые требования. Я разыскиваю его во всех встречных, в товарищах по поэзии, даже по школе. И когда убеждаюсь, что данная личность «не проходит по ГОСТу», впадаю в отчаяние, тогда злюсь и стараюсь казаться безжалостной, дерзкой, потом равнодушной. Ах, он уезжает на Север? Ну, что ж… Уезжай! Мне-то что?..

Ненавижу блеск осенний золотых твоих волос,

Никогда их на рассвете мне ласкать не довелось.

Ненавижу взгляд вдогонку, слово, сказанное веско,

Ненавижу голос звонкий, что звучит немного резко.

Разбежись по жилам речек, голубая кровь земли,

Чтоб скорее снял ты с пристань голубые корабли,

Чтобы волны, с ветром споря, были слов моих верней…

Милый мой, на дальний Север уезжай же поскорей!

А объект был сутулый, с очень тонкими злыми губами, но с чудесными, цвета желтой осенней листвы, волнистыми волосами, кареглазый. А имя-то, имя… одно чего стоит: Игорь! С ума сойти можно. Но, как видите, не сошла. Мы с ним не были даже знакомы. Впоследствии никуда золотоволосый Игорь не уехал, мне достаточно было проводить его в стихах, мысленно. Я отправила его так далеко, что он больше оттуда уже не вернулся. И прекрасно! Есть еще и другие хорошие люди, есть еще и другие хорошие темы, И есть окружающий мир и какое-то внутреннее беспокойство оттого, что у многих предметов и явлений имеется и второй, ускользающий, скрытый смысл, до которого хочется докопаться.

Мальчик бегал с мячом.

Оба были розовые и круглые.

Все дети завидовали его игрушке.

И лишь девочке одной казалось, —

Она была печальная, странная, —

Что это не мячик, а зайчик,

И это у него так бьется сердечко

И прыгают длинные ушки…

У нас зимы в длинных белых хрусталиках инея, в одевающих улицы, ветви деревьев, провода. Город весь, как из сказки, в бахроме из сосулек и прочищен, продут по асфальту, отполирован до блеска. На улице по тротуарам идешь с осторожностью, как по зеркальной витрине. Недаром Ахматова написала о нашем городе и о нашей зиме: «По хрусталям я прохожу несмело. Узорных санок так неверен бег…» Он не может не тронуть, прозрачный, звенящий декабрь или январь с волшебными зеркалами дорог, с отягченными бусами, льдистыми ветками. Но я знаменитых ахматовских стихов о своем родном городе тогда еще не читала, поэтому и рискую писать об увиденном по-своему, в лад шагам по Проспекту, по Кировской, по Красноармейской:

Декабрь, а над городом дождик…

Покрылись ледком тротуары,

Стеклянные ветви деревьев

Роняют серебряный звон.

Спешат по асфальту машины,

Ласкаются встречные пары,

К подругам пришли любимые,

Ко мне не пришел только он…

Потом я отбросила это стихотворение — не понравился его размер. Он немного пришаркивающий, в лад не мне, не моему настроению, а фланирующей возле Кольцовского сквера публике. Моим стало вьюжное, снежное, когда намело до колен, а потом открылось высокое небо — и все в белом, и на каждом столбе как будто сидит, затаившись, песец, а где, расшалившись, распустил и белый хвост. Все ветки мохнатые, и даже афиша, надорванная метелью, тоже выставила белые ушки.

Еще долго я буду кружить в этой теме, как белка в колесе. Еще долго заснеженный город, в тихом инее, в талых лужах, в туманах, в синем солнечном свете то ранних, то поздних безрадостных осеней и ликующих весен, навеет мне и простую строку, и темную, горькую, чуть вычурную от желания что-то сказать и от неумения это сделать:

Для тебя одного я хранила цветов аромат,

Я тебе посвящала свой первый, ласкающий стих.

Время шло и прошло. В оголенный, испуганный сад

Ветер кинул листву и покорной собакой утих.

Город жил под туманом, в огнях голубых фонарей,

И туман, серебрясь, осаждался на руки и мех.

Ты с другою шутил, торопясь пройти поскорей,

Я услышала вслед твой обидный и деланный смех.

Я шагнула под тень одного из седых тополей,

И в фигуре моей были гордость и вызов на бой,

И, наверно, не случайно — от резкого ветра с полей —

Навернулись вдруг слезы. И в сердце ударила боль.

Я ушла, в мокрый мех зарывая лицо и глаза,

Расплывались в тумане огни голубых фонарей.

И решила тогда я, что жизнь — это гром и гроза

И что жизни моей не шагать по дороге твоей.

Горевать я не стану. Я сердце сожму, как в тиски,

Я заставлю его онеметь, помертветь, замолчать…

Чтоб оно не задохлось от темной, нездешней тоски,

Будут только глаза мои молча во мраке кричать.

Это время моей жизни тогда осложнялось не только какими-то объективными неприятностями и случайностями, но и собственными моими недостатками и свойствами характера: я была чрезвычайно приметлива и нередко связывала в одно целое явления самого разного рода, не имеющие между собой никакой ни обидной для меня, ни унизительной общности. Но сама я любила других унижать. Даже тех, кто любил меня, кто хотел мне помочь, но по странной наивности не умел это сделать.