Лунный ветер - [136]

Некоторое время он ещё сидел неподвижно… прежде чем, прикрыв глаза, накрыть одну мою ладонь своей.

— Ребекка, Ребекка… — в этом шёпоте и в том, как он сжал мои пальцы своими, чтобы прижать их к губам, было столько щемящей нежности, что у меня перехватило дыхание. — Где ты была всю мою жизнь?

Слова обожгли кожу, вынудив меня почувствовать жаркое волнение, которого я не ощущала уже очень давно.

— Ждала, пока тебе больше не придётся каждый день рисковать нашим счастьем. Мне не жаль погибнуть за благое дело, но я всё же предпочту прожить с тобой до глубокой старости и умереть в один день, — в моём голосе прозвучало почти веселье: эмоция, которой никто не слышал в нём с весны. — Только если мне в другой раз придётся изображать жертву какой-нибудь кровожадной твари, пожалуйста, предварительно извести меня об этом. Со своей стороны клятвенно обещаю специально для таких случаев тренировать своё удручающе скромное актёрское мастерство.

Гэбриэл лишь смотрел на меня. Опустив мою ладонь, но не выпустив из пальцев, больше не улыбаясь. Тонкие, плотно сжатые губы напомнили мне о вечере, когда я впервые убеждала его, что люблю, а он казался таким же неприступным… и теперь, вновь не пугаясь этой мнимой неприступности, я первой потянулась к его губам.

— Почему ты никак не можешь поверить, дурак, — выдохнула я, целуя их шёпотом — прежде чем поцеловать по-настоящему, — что мне не нужен никто другой?

Они откликнулись миг спустя. Разомкнувшись, отвечая с силой, которой я не ожидала, вынудив все мысли разлететься осколками. В том, как Гэбриэл рывком привлёк меня к себе, я прочла всё, что он так долго сдерживал; и лишь сплела пальцы за его шеей, прижимаясь ещё ближе, чувствуя, как забываюсь в том, что происходит, растворяясь, теряя себя во тьме, напоенной самым прекрасным запахом на свете. Полынь, вереск и миндаль, пьяная сладкая горечь, аромат свободы… Его объятия — подчиняющие и почти яростные, они могли бы смять меня, как бумажный листок, не будь его руки такими бережными; его губы на моих губах будят во мне странное, неведомое прежде желание, похожее на жажду — нестерпимую, безрассудную, почти пугающую. Жажду, которую может утолить лишь один человек, жажду, которая мучила меня уже слишком давно, пускай я сама этого не понимала. Все чувства обострены до предела, прикосновения чужих пальцев, неистовой лаской скользящих по спине, шее, плечам, лицу, снова отдаются во мне дрожью; а потом его губы спускаются ниже, приникнув к шее тем странным жгучим поцелуем, что снова заставляет меня всхлипывать — и выгибаться ему навстречу, хватая губами воздух, вонзая пальцы в чёрный шёлк на его плечах так, что, наверное, они почти царапают. Мне так невыносимо, невообразимо хорошо, что, кажется, ещё немного, и это сведёт меня с ума. Да что же он… со мной…

Когда Гэбриэл касается дыханием ямочки между ключицами и кожи чуть ниже, слегка приоткрытой целомудренным вырезом вдовьего платья, я резко отстраняюсь — и вынуждаю его вскинуть голову, чтобы самой впиться в жёсткие тонкие губы. Прерывая то, что заставляет меня чувствовать себя почти безумной, но не в силах оторваться от него. Неумелая, несдерживаемая страсть вынуждает почти кусаться, однако Гэбриэл отвечает — и прослеживает ладонью линию моей талии, от бедра — выше, скользит пальцами по тому, что скрывает вырез… а затем, шумно вдохнув, почти отталкивает меня, заглядывая в мои глаза, позволив снова увидеть тёмный огонь, которым пульсируют его зрачки.

— Осторожно, моя милая леди Чейнз, — мягко, почти одними губами выговаривает Гэбриэл. — Мы рискуем зайти слишком далеко.

— Я знаю.

Ответ срывается с губ прежде, чем я успеваю задуматься. Прежде, чем успеваю понять, что это действительно так — и что мне нисколько, нисколечко не стыдно. На краю сознания лишь мелькает смешная мысль о том, как это удачно: что портрет, иначе бы глядевший сейчас на нас, отвёрнут к стене.

Боги, если это непристойно, почему вы сделали это таким приятным?..

— Знаете, что мы в шаге от предела, за которым меня уже ничто не остановит?

— Знаю. И не хочу тебя останавливать.

Безмолвная, бездвижная тишина, в которой слышны лишь огонь в комнате и вода за её пределами — в которой мы сжигаем все мосты и оставляем позади все холодные тёмные пропасти, возвращаясь в мир жизни, тепла, света и любви, — длится всего мгновение.

Он не тратит время на то, чтобы расстёгивать бесконечные пуговицы, тянувшиеся от моей шеи до низа спины. Просто рвёт сзади ворот, заставив эти пуговицы брызнуть в стороны тёмным конфетти. Сейчас мы оба в чёрном, и прежде, чем Гэбриэл несёт меня на софу, чёрное платье падает на пол рядом с чёрным жилетом и чёрной рубашкой вместе с ворохом другой моей одежды, сейчас казавшейся такой лишней и ненужной. Я не помню, как успела остаться в одной сорочке — разоблачение из многослойного наряда забылось за всем, что его сопровождало, заставившим меня снова почти обезуметь; мне ни капли не холодно, и то, что происходит сейчас, ничуть не похоже на кошмар, творившийся со мной когда-то. Мне не стыдно и не страшно: я не помню ни о боли, ни о стыде, ни о страхе, ведь с Гэбриэлом я ничего не боюсь. Сейчас я понимаю лишь, что хочу быть его. Стать его. Позволить ему сделать всё, что он хочет, всё, чего я хочу, ведь его желания — мои желания. Но когда его пальцы спускают сорочку с плеч, а губы пробуют на вкус то, что ранее было запретным, а после эти пальцы и губы узнают обо мне всё, как раньше его душа знала о моей, я всё же схожу с ума — раз за разом, в несравненной восхитительной пытке. И боль, которую я ждала, не приходит, даже когда мы становимся одним целым. И в конце уже я целовала мужчину над собой куда придётся, ощущая не прежнее исступление, которое он заставил меня испытать сполна, но нечто другое, необъяснимо большее. То, от чего мне так уютно и хорошо, что хочется плакать, — странную, ни с чем не сравнимую нежность от всего, что он делает со мной, от того, как страсть искажает его лицо.