Лунный парк - [109]

Если я сотворил Патрика Бэйтмена, теперь я напишу рассказ, в котором он будет уничтожен и мир его разрушен.

Я напишу рассказ, где его убьют.

Я покинул дом на Вэлли-Виста.

По пути в гостиницу я уже начал складывать историю.

Я сделал несколько записей.

Рассказ будет коротким, Патрика Бэйтмена убьют.

Основная идея рассказа: смерть Патрика Бэйтмена.

Объяснений я никогда не найду. (Потому что объяснения – это скучно, прошептал мне писатель, когда я ехал через каньон.) Все так и будет скрытым, замаскированным и непонятным.

Я буду силиться свести все воедино, а потом писатель будет смеяться надо мной за мои потуги.

Вопросов было слишком много.

И так будет всегда. Чем дальше – тем больше.

И каждый ответ – это новая опасности пропасть, которую способен прикрыть только сон.

Никто никогда не скажет мне: я покажу тебе, что случилось, и исправлю все совершенно, и заберу тебя в тихое нелюдное местно, где тебе больше не придется об этом думать.

Вернувшись в «Бель-Эр», я сунул в плеер – DVD «Смертельный жар на карусели», только потому, что это первая роль Харрисона Форда, а мне нужен был шумовой фон. Он рассеет отвлекающую меня тишину.

Я сел за стол, открыл ноутбук и принялся писать.

Вскоре бесформенная масса стала приобретать очертания.

«Патрик Бэйтмен стоит на горящем пирсе…»

Все полчаса, которые мне потребовались, чтобы написать этот рассказ, я сидел без движения.

Рассказ получился статичный, неживой, с тщательно прописанными подробностями.

Он был не похож на сон, в том смысле, в каком каждый роман должен походить на сновидение.

Но и цель у этого рассказа была другая.

Целью этой истории было дать прошлому увлечь меня, чтобы я вернулся назад и кое-что исправил.

Это был рассказ-отрицание.

И вот уже сквозь пространство тихо пробивался голос Патрика Бэйтмена, рассеивающийся шепот сходил на нет и, отшипев, ушел в небытие. (Но ведь он был любопытным, его сжигали страсти, спорил писатель. Разве его вина, что он забыл о душе?) Даже когда его пожирает пламя, он произносит:

– Я везде.

В тот момент, когда я дописывал последнюю фразу, мое внимание привлекли голоса из телевизора.

Я повернулся в кресле к экрану, а с экрана на тридцать третьей минуте фильма прозвучали слова:

– Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису.

Невозможно молодой Харрисон Форд, наряженный коридорным, идет по гостиничному бару. Он ищет постояльца. Несет ему письмо.

За столом, посматривая на официанток, сидит Джеймс Коберн.

– Эй, парень! – переводит он взгляд.

Харрисон Форд подходит к столу Джеймса Коберна.

– Для Боба Эллиса? – спрашивает Джеймс Коберн. – Боб Эллис? Номер семьдесят два?

Я быстро повернулся к компьютеру и нажал «сохранить».

– Нет, сэр, – отвечает Харрисон Форд. – Чарльз Эллис. Номер шестьсот семь.

– Ты уверен? – спрашивает Коберн.

– Да, сэр.

– Что ж.

И Харрисон Форд уходит в глубину бара, повторяя: «Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Мистер Эллис?» – пока его голос не исчезает из звуковой дорожки.

Я посмотрел на часы над телевизором. Было 2:40 ночи.

Воскресенье, 9 ноября

29. Нападение

Роберт Миллер принялся за очистку в четверг шестого ноября и начал, как обычно, с того, что заполнил дом отравляющей извесью. Это было в шесть вечера. На следующий день команда Миллера установила на Эльсинор-лейн, 307, оборудование, чтобы вернуться в субботу вечером – ровно через сутки – и, убедившись, что в доме чисто, разобрать и увезти технику. Все это Роберт Миллер мне рассказал по телефону, когда я позвонил ему из «рейнджровера», направляясь к городу из аэропорта Мидленд, куда прибыл в 2:15 дня в воскресенье. Миллер не сомневался, что в доме «безопасно». Он упомянул «некие перемены», которые он и его команда наблюдали, вернувшись в субботу. Он был уверен, что я останусь доволен этими превращениями. Ущерб, нанесенный во время НОСО, «устранен» не был (слетевшая с петель дверь, пробоина в стене), но Миллер утверждал, что «существенные перемены» в доме в целом меня, безусловно, порадуют. После этого разговора желание увидеть дом стало непреодолимым. Вместо того чтобы ехать во «Времена года», я направился на Эльсинор-лейн, 307.

Первое, что я заметил, подъезжая к дому – и дыхание мое заметно участилось, – это что розовую штукатурку, поразившую экстерьер, вновь сменила лилейно-белая краска. Помню, как припарковал «рейнджровер» возле гаража и в священном страхе пошел к дому, сжимая в руке ключи, и как ничем не замутненное облегчение заставило меня почувствовать себя совсем по-новому. Сожаление и раскаяние, во власти которых я так давно пребывал, вдруг куда-то улетучились, и я стал другим человеком. Я подошел к боковой стене – теперь такой же девственно-белой, как в июле, когда я сюда приехал, – и, прикоснувшись к ней, не испытал ничего, кроме умиротворения, в кои-то веки не ложного, а настоящего, подлинного.

Не было мне страшно и внутри. Трепет исчез. Изменения были ощутимы; стало легче дышать. В воздухе даже пахло иначе, не было такого давления – перемена хоть и неосязаемая, тем не менее весьма заметная. Я поразился, увидев, как Виктор вприпрыжку выскочил ко мне навстречу из кухни. Покинув конуру в подвале гостиницы, он счастливо махал хвостом и, казалось, был искренне рад моему появлению. От натянутой неприязни, исходившей от него всякий раз, когда я попадал в его поле зрения, не осталось и следа. Но я больше не мог заниматься псом, ведь гостиная преобразилась чудеснейшим образом. Зеленый ковер с длинным ворсом сменился ровным бежевым покрытием, исчезли занавески образца 1976 года, висевшие здесь еще пару дней назад, а мебель была расставлена так же, как когда я сюда вселился. Я закрыл глаза и подумал: спасибо. Впереди было будущее (пусть не в этом доме – я уже строил планы переезда), и я мог о нем думать, ведь, привыкнув уже, что ничего у меня не получается, я наконец поверил, что все может измениться. А превращение дома подтверждало это чувство, давало ему твердую основу.