Лунные люди - [5]

И путь Джулиан 9-й сам расскажет свою историю.

2. Соор, сборщик налогов

Я был рожден в Тейвосе, Чикаго, 1 января 2100-го года от Джулиана 8-го и Элизабет Джеймс. Мои отец и мать не были женаты, так как вступать в брак было запрещено задолго до этого. Меня назвали Джулианом 9-м. Мои родители были из быстро исчезающего интеллектуального класса, и оба умели писать и читать. Свое знание они передали мне, хотя знание это было бесполезным, — это было, скорее, их религией. Кнгигопечатание было утеряно, и последняя из публичных библиотек была разрушена почти за сто лет до того, как я родился, так что читать было практически нечего, а книга, имеющаяся у кого-то в личном владении, вызывала подозрения в ненавистном интеллектуализме, презрение и насмешки праздношатающихся калкаров и разбирательство и наказание со стороны лунных правителей.

Первые двадцать лет моей жизни были ничем не примечательными. Мальчишкой я играл в разрушающихся руинах Тогно, который некогда был великолепным городом. Захваченный, разграбленный и сжигавшийся больше сотни раз Чикаго до сих пор сохранял могучие скелеты строений над пеплом своего былого величия. Ребенком я заслушивался сказками о давно минувших днях, о моих предках, когда в землянах еще оставались силы бороться за свободу существования. Я ненавидел стагнацию нашего времени, с редкими убийствами, разгоняющими монотонность нынешнего пустого существования. Даже Гвардия калкаров, расположившаяся на берегу большого озера, редко беспокоила нас, разве что приходили распоряжения свыше по поводу внеочередного сбора налогов. Но мы их хорошо кормили, они могли выбрать практически любую из наших женщин и девушек — практически, но не всех, как вы поймете дальше.

Начальник гвардии находился здесь уже много лет, и мы почитали себя крайне счастливыми, потому что он был достаточно ленив, чтобы быть жестоким или властным сверх меры. Его сборщики податей всегда сопровождали нас во время рыночных дней, но они не отбирали так много, чтобы ничего не осталось нам самим; а вообще такое бывало, как рассказывали нам сбежавшие из Милуоки.

Я расспрашивал одного беднягу из Милуоки, которого наказали на рынке в субботу. От него ничего не осталось — настоящий мешок с костями; он рассказал мне, что десять тысяч человек умерло от голода в предыдущем месяце в Тейвосе. Слово «Тейвос» частично означает район и административную единицу, которая управляет этим районом. Никто не знал, что означает это слово, хотя моя мать сказала мне когда-то, что ее дед говорил, что оно пришло к нам из другого мира, с Луны, так же как и Каш гвардия, — которая тоже ничего не означала: один солдат — это Каш Гвардия, и десять тысяч человек — Каш гвардия. Если человек пришел с куском бумаги, на котором написано нечто, чего ты не можешь прочесть, и убил твою бабушку или изнасиловал сестру, то ты говоришь: это сделала Каш гвардия.

Это было одним из многих несоответствий в нашем государстве, которое вызывало мое возмущение с ранней юности — я привык к тому факту, что Двадцать Четыре выпускают печатные прокламации и одновременно не велят людям учиться писать и читать. По моему, я уже упоминал, что книгопечатание было забыто. Это было не совсем так, все сказанное относилось только к массам людей, для Двадцати Четырех продолжал работать Департамент печати, где производились деньги и выпускались манифесты. Деньги выдавались взамен налогов — тогда, когда мы были обложены налогами настолько, что даже классы калкаров начинали возмущаться; власти посылали своих агентов покупать наши продукты деньгами, не имевшими ценности, и которые мы использовали не иначе, как разводя ими огонь.

Налоги нельзя было оплатить деньгами, потому что Двадцать Четыре принимали только золото и серебро, или продукты, произведенные или выращенные, и все золото и серебро исчезло из обращения еще в то время, когда мой отец был мальчишкой. Оставалось платить только натуральными продуктами.

Три субботы в месяц сборщики налогов находились на рынках, оценивая наши товары, и в последнюю субботу забирали один процент из всего того, что мы купили или продали в течение месяца. Ничто не имело фиксированной цены — сегодня вы могли торговаться до хрипоты, прося отдать пинту бобов за козья шкуру, а в следующую неделю, если вы хотели купить бобы, то вам более чем везло если вы покупали их за четыре или пять шкур за пинту; а сборщики налогов забирали свою часть — они старались поддерживать самые высокие цены на рынке в течение месяца.

У моего отца было несколько длинношерстных коз — они назывались монтанские козы, хотя он говорил, что по-настоящему — это Ангорские козы, и моя мать вязала вещи из их шерсти. Если учитывать ткань, молоко и мясо, то мы жили припеваючи. Кроме того, возле нашего дома располагался небольшой огород; но были некоторые продукты, которые приходилось покупать на рынке. Законом было запрещено производить обмен в частном порядке, тогда сборщики налогов могли и не узнать о совершенной сделке. Так вот, как-то зимой моя мать приболела, и нам понадобился уголь, чтобы обогреть комнату, в которой она лежала. Поэтому отец отправился к начальнику Каш гвардии и попросил разрешения приобрести немного угля до наступления рыночного дня. Вместе с ним был послан к Хоффмейеру солдат, он был агентом калкара Пхава, владельца концессии на уголь в нашем районе, — у калкаров было все, — и когда Хоффмейер узнал, насколько срочно нам нужен уголь, он предложил за пять молочных коз половину их веса углем.