Лунная радуга. Этажи - [4]

Запомнилось одно чрезвычайное происшествие. Грянуло оно на втором месяце нашего пребывания в части.

В воскресенье проводился полковой лыжный кросс, причем для нас, новичков, дистанция была облегченная — пять километров. Старослужащие стартовали по другому марш руту, более сложному— через лес до Рыбьего озера и возвращались по главной дороге. Эту дорогу к полку называли «окном в Европу». Она связывала гарнизон с большой землей. По ней поступали новая техника, боеприпасы, продукты. Приезжали молодые солдаты, убывали домой отслужившие положенный срок. Дорога была красивая, и, как я убедился позднее, красивая не только зимой, но и весной, летом и особенно осенью, когда с тихим шелестом кувыркаются листья. Березы делаются золотыми, осины лиловыми, а елки остаются темно-зелеными. И кусты малины провожают дорогу до самой станции.

Это осенью…

А в день кросса дорога была гладкой, в бензиновых пятнах. Глубокие сугробы обнимали ее. На дороге, возле магазина Военторга, трепыхалась узкая ленточка, а выше — полотнище с надписью: «Финиш».

Большой широкоскулый сержант, уроженец Бурят-Монголии, пришел первым. Командир полка пожал ему руку и вручил кубок.

На другой день распространился слух, что сержант пропал. Поехал в увольнение на лыжах к девушке, которая проживала на станции, но к сроку не вернулся. Некоторые солдаты и сержанты полагали, что чемпион выпил лишнее, загулял и забыл, что служба ждет. Но когда к девушке приехал посланный на розыски офицер, он узнал: сержанта у нее нет. Сержант ушел в ту же ночь обратно в полк.

Стали искать его в лесу. Всем полком. Шли в пяти-шести метрах друг от друга. Потом Мишка крикнул:

— Смотри! Тут кто-то есть!

Было похоже, что лежит накрытое снегом бревно, на которое напялили ботинки. Отсюда виднелась крыша нашей казармы. Сержант замерз тогда, когда до спасения оставалось сто восемьдесят три метра.

Приезжали специально люди из округа. Картина, которую они установили, была примерно следующей… Сержант пустился в дорогу, будучи в нетрезвом виде. Торопился. И чтобы сократить путь, оставил дорогу и пошел лесом. Заблудился. Сломал одну лыжу. Провалился в ручей. Промокли ноги. Он пытался разжечь костер, но почему-то не смог. Тогда он пошел на одной лыже. Неуверенность в направлении заставила его долго петлять у гарнизона. Он трижды был в двадцати метрах от дороги, но потом опять сворачивал в глубь леса. Обессилевший, он уснул и замерз.

Сержант сам виноват в своей гибели… Мы это понимали. Но все равно было немножко жутко от сознания того, что лес, который мы знали лишь с одной, внешней стороны (красивый лес!), оказался жестоким и коварным.

К счастью, происшествия подобные случались крайне редко. Гораздо реже, чем в гражданской жизни. У нас были другие заботы. Свои, солдатские!

Дом на Садовой

Мы часто собирались в курилке, где стоял вместительный ящик с махоркой. И рассказывали разные истории из «гражданки». Истории выдавались такие, что порою трудно было отличить правду от вымысла, да мы и не пытались это делать и были благодарны рассказчикам, как дети за сказку.

Если приходилось говорить мне, то я всегда начинал с экзаменов в МГУ, со злосчастного компаса и непослушной стрелки — с печального события, когда старик поставил мне тройку.

Двадцать три балла оказались не проходными. На Сретенке мне попался военкомат. Я пришел к начальнику 2-й части и сказал, что хочу в армию. Это была правда. Святая. Домой я не хотел!

Симпатичный капитан, разглядывая меня, понимающе спросил:

— Куда поступал?

— В МГУ.

— Ясно…

И тут объяснил, что не может выполнить мою просьбу. На действительную службу призывают по месту жительства. Но выход есть. Не закрыта разнарядка в два училища. В Ленинградское пехотное. И в пожарное Красносельское.

— Подумай, — сказал он.

Я повторил, что мне бы лучше солдатом.

— Подумай, — улыбнулся он. Ему нужно было обеспечить разнарядку.

Я выкурил сигарету и выбрал пехотное… Через день получил воинское предписание, проездные документы, суточные…

Поздно ночью я уехал из Москвы пассажирским поездом, в общем вагоне. На полке, самой верхней, багажной, где я лежал, было душно. Кто-то пытался водрузить мне на ноги детскую коляску. Я чертыхался, потом уснул… Спал неудобно. Утром выяснилось, что я все-таки делил полку с коляской.

Достав из чемодана полотенце, спрыгнул вниз. У туалета торчала очередь. Решил, что умоюсь где-нибудь на остановке…

Зверски хотелось есть. Девчонка на нижней полке лузгала семечки. Платье у девчонки из желтого вельвета. Ей не больше восемнадцати. Личико маленькое, с узким подбородком. Глаза глубокие. А волосы такие темные, что лицо кажется белым, как снег. Она смотрит на меня с любопытством ребенка. И я смотрю на нее. Рядом сидят старые тетки в одеждах неопределенного цвета. И от этого желточерная девчонка выигрывает. И в вагоне от девчонки светлее. Она лузгает семечки и прячет шелуху в большой карман платья.

Из-под полки девчонка достает узелок. И угощает семечками всех сидящих в купе. Подходит моя очередь. Я беру горсть семечек и говорю:

— Спасибо.

Говорю и смотрю ей в глаза. Девчонка краснеет. Мне кажется, что она оделила всех семечками лишь для того, чтобы угостить меня. На остановке я покупаю мороженое. Едва успеваю вскочить на подножку вагона. Девчонка ждет меня в тамбуре. Она еще сама не признается в этом. Но я догадываюсь… Она смущенно принимает брикет. И благодарит… Мы едим мороженое и смотрим на мир сквозь пыльное стекло двери. Я распахиваю дверь. Вместе с солнцем в тамбур врывается грохот колес. «Тик-так, тик-так…» Простенький ритм. А никогда не надоест. Сварливая проводница нарушает нашу идиллию. Она говорит, что открывать дверь на полном ходу поезда строго воспрещается. И захлопывает дверь. Но едва она уходит в салон, я опять открываю. Девчонка испуганно спрашивает: