Лунная походка - [8]

– Спасибо.

– Вот я и говорю, выбросьте весь этот бред, в наше время художеством не прожить, надо лихорадочно зарабатывать деньги…

Боже мой, Зябликов кое-как доплелся до койки и рухнул на нерасправленную нераздетым, мимо пробегали услужливые воспоминания, одно из них касалось старой полуразрушенной школы, чей четырехэтажный корпус высился в парке в тени разросшихся ветел и вязов. Мимо нее он часто проходил по дороге на службу останавливался и долго смотрел, сравнивая себя с полуразрушенным зданием. Каждый раз, проходя, он старался выбрать дорожку поближе к школе, ему казалось, что среди вороньего карканья он услышит звонкий детский смех высыпавших на крылечко пацанов и девчонок, грохот большой парадной двери и следом ругань и крик вечно поддатой и оттого легкой на подъем технички. Она жила при школе, только вход был сбоку, так что, идя за хлебом в булочную, можно было видеть голубые всполохи в окне от ее телевизора. У нас тогда не было телевизора, и приходилось с пацанами стучаться к тем, у кого он был.

Неописуемая радость раствориться в черно-белом фильме, черно-белом кино и хохотать до слез и сползать со стула на пол, держась за сведенный от хохота живот от чаплиновской хохмы, и брести по офонаревшим улицам, продолжая оглушительный бег за Сережей Бондарчуком, продолжая вслушиваться в слезы, сопереживая, продолжая мысленно прогулку с пацанами, гуляющими закутанными после болезни.

Теперь ты будешь всегда и везде опоздавшим, и ждать и не дождаться тебе твоего класса, и любимого и ненавистного одновременно. Они не те, они дружно пошли в кино, в кукольный театр, на спектакль, на вылазку в парк, а ты вечно опоздавший…

Священник в храме, словно по сговору с психиатром, странно, как эхо, повторил в точности те же слова. И никакого чуда…

Итак, жажда впечатлений, неутомимый волчий голод обернулись на поверку прорвой и бездной. Кто же виноват? С того света послышался приглушенный, похожий на дождь, шелест, хохот отошедших туда многих друзей и близких.

Ушла жена от него, тому будет два года скоро и девять месяцев, по причине весьма прозаической – нехватки жиров, белков, углеводов и витаминов группы В.

В дверь постучали.

– Кто там?

– Я.

– Кто вы?

– Да вы не бойтесь, вы должны меня вспомнить. Вы оставили у нас шпагу. И баронесса просила передать вам приглашение.

– Какое еще приглашение?

– О, господи, да не могу же я вам через дверь вручить.

Он отпер дверь, предварительно нацепив цепочку. Перед ним стояла обычная женщина.

– Вот… распишитесь тут, пожалуйста.

И она протянула ему ручку и бумагу. И как только он взял ручку и, надев очки, склонился, чтоб при тусклом свете разобрать, за что же он, собственно, должен поставить свою роспись, в сердце его что-то кольнуло и все вспыхнуло, как при фотосъемке. Цепочка, он четко услышал, звякнула и отлетела, дверь легко распахнулась, и женщина вошла, как ветер, даже не отпихнув его, а он сам отпрянул, как если бы на него что-то повалилось или, того лучше, въехала машина. Скорчившись от боли в сердце и не в силах разогнуться, он сгорбленно засеменил вослед даме, лепеча на ходу первое, что взбрело на ум.

– Побойтесь бога, да у меня кроме книг и брать-то нечего, вы, верно, спутали с Поликарповыми, – лепетал он, замечая, что и подельник тоже по-хозяйски прошествовал, оставляя мокрые следы на его жалком, вышарканном, ветошь одним словом, но все же ковре, бывшем некогда гордостью его покойной, царство небесное, матушки. На стол что-то сбрякало. Зябликов с удивлением рассмотрел музейный экспонат со сверкающим эфесом, дама сняла головной убор, и золото волос рассыпалось, заструилось по подперевшей голову руке.

– Книги, книги, картины, Поликарповы… граф, вы не находите, что в этой богадельне душновато, тесновато и такое ощущение, что люди как-то сильно уменьшились в размере?

– Да, – сказал усевшийся на шаткий стул крупный мужчина в высоких театральных сапогах, – потребности, судя по обстановке, достойны, пожалуй, низкого сословия.

– И где здесь, скажите на милость, принимать гостей? Можно допустить, что их величество посвятил себя аскетизму, всецело предавшись изучению мировой мудрости.

– Сомневаюсь, ваше превосходительство, скорей всего все полки уставлены досужими сочинителями.

– А, борзописцы и шарлатаны всех времен и народов! И за этим занятием мы застаем того, чье присутствие может оказать честь самому привилегированному обществу.

– Вы имеете в виду Смагина? – сказал, задыхаясь от волнения и растерянности, Зябликов. – Но помилуйте, ведь это же всего лишь сон, в обманчивости и лживости которого… – тут он запнулся и упал бы, если бы услужливые мужские руки его не поддержали.

– Налейте же ему чего-нибудь.

Мужчина открутил крышку от фляжки и налил в крышку.

– Выпейте, вам полегчает.

И Зябликов хлопнул, опрокинул обжигающую жидкость. И опять все вспыхнуло, мелькнуло, понеслось куда-то, закружилось. Они отравили меня, эти артисты-аферисты, гастролеры, меня посадят в подвал шить варежки, как на острове Огненном, плакала моя полуторка, как папа говорил в порыве гнева – я научу тебя свободу любить! Бедный папа! Но все встало на свои места, и гости, как ни странно, сидели и улыбались непринужденно и вполне доброжелательно.