Луначарский - [2]

Это сообщение канцлера зловеще заканчивает сцену великосветского бала. Достаточно очевидно, как несимпатично вели себя в пору войны имущие классы Нордландии. Если на ком отдыхает душа, то разве на графе Лео Дорнбах фон Турау, на лице которого так гармонично отразилась ладность чисто военной выправки. Несмотря на свое аристократическое происхождение (по матери он из знаменитого рода князей Ванольи), граф Лео у г. Луначарского образ отнюдь не отрицательный. И автора, и нас привлекают в графе свойственные ему бурные страсти. Так, объясняясь в любви графине Ларе, он с мрачным хохотом говорит: «Ха-ха-ха! И вот помчаться в один из близких дней в карьер, в атаку, крикнуть всей грудью: Бог войны, в руки твои предаю дух мой! И вдруг — бац! Страшным ударом быть разбитым... Кануть в вечность... А красивый труп подберут. И будут править тризну... И в стольких женских сердцах останусь я жить молодым богом в таком сиянии, какого нельзя достигнуть при жизни ни в чьем сердце». «Конечно, смерть.— это ужасно интересно, — соглашается графиня Лара. — Я никому не советую жить. Мне 19 лет, но я уже не могу ждать неизведанного. Все слишком прозаично. Хочется другой земли и другого неба». Граф Лео oпять адски хохочет: «Ха-ха-ха! Дай мне поцеловать тебя, только поцеловать тебя, чтобы я сказал себе, что и тебя я целовал, и чтобы ты вспомнила мой поцелуй, когда я умру...» (Обнимает и целует Лару.) «О! какой поцелуй! — стонет графиня Лара. — Так целовал севильский обольститель». «Это вкус смерти делает мой поцелуй таким пряным», — разъясняет граф Лео. «Пряный, пряный поцелуй, как далекий остров», — подтверждает графиня Лара. «Будто?!» -радостно восклицает граф, видимо пораженный (как и читатели) этим сравнением пряного поцелуя с далеким островом.

Не буду продолжать цитаты. Картина того, как «любви пылающей граната лопнула в груди Игната», может считаться выясненной и читатель, вероятно, согласится, что в стихах и прозе Игната Лебядкина, посвященных «ари-сто-кратическому ребенку, совершенству девицы Тушиной», нет ничего тоньше и изысканней. А еще Достоевского бранили за «шаржировку»!..

Пьесы г. Луначарского редко называются просто пьесами. Обычно они носят названия «мистерий», «драматических сказок», «драматических элегий», «идей в масках» и т.д. Действие этих шикарных произведений происходит в местах, исполненных крайней поэзии, главным образом в готических замках с самыми шикарными названиями. Так «Василиса Премудрая» разыгрывается в замке Меродах Pаммона, «Медвежья свадьба» в замке Мединтилтас, «Три путника и оно» в замке Шлосе-ам-Флуес. Когда действие происходит не в готических замках, то оно перебрасывается в «платановые сады», в «высокие скалы с глубокими провалами», на «высокую черную лодку, которой: управляют два ассирийца», на «курящуюся предутреннюю гору», на «лестницу о бесчисленных ступенях», в «Монастырь Святых Терний на острове Презосе», в «страну Аэ-Вау, где всегда голубой, даже синий свет», в «черную бездну о рваных краях», или просто «в иные пространства, в безбрежность». Одна идея в маске разыгрывается даже у «Божьего престола». И действующие лица разных пьес г. Луначарского тоже очень шикарны: барон Иеронимус фон Элленгаузен, граф Эрих Ульм, принцесса Бланка, принцесса Эльза, безымянный «герцог с белокурой бородой», тоже безымянный «рыцарь хищного вида», король Дагобер-Крюэль, король Хиальмар XXI и т.д. Особенно много у г. Луначарского коронованных особ. В пьесе «Иван в раю» появляется даже целый «хор царей»: цари жарятся в аду и при этом хором поют: «Прощенья, прощенья! А! а!». Впрочем, г. Луначарский нередко восходит и повыше земных монархов: у него на каждом шагу встречаются существа неземные; ангелам он, можно сказать, и счет потерял. В одной его мистерии действуют «стальной ангел Габурах» и «белый ангел Гудулах»; в другой — целый ряд разных ангелов, которые потом тоже поют хором. Выступают у г. Луначарского и Дионис, и апостол Петр, и даже сам Иегова:

Наружность своих героев г. Луначарский обычно описывает подробно и всегда очень выразительно. В драматической сказке «Василиса Премудрая» царевна Ялья-м «открывает глаза, поправляет волосы дивным жестом тонкой руки и спокойно укладывается в любимую свою позу... Под ту же музыку стройная красивая женщина в лунной одежде несет высоко над головою годовалого ребенка, идет ритмично, окруженная свитой, то приближаясь, то отступая...» В «Василисе Премудрой» эта стройная женщина в лунной одежде — бесспорно самая грациозная и шикарная дама. Но в драматической фантазии «Маги» ей никак не уступит дивная Манесса. Она «вся одета волнами волос, быть может (?) обнаженная. Кроме очерка лица и длинных глаз, эбена волос, видно одно только белое плечо и медленно змеящаяся, полупрозрачная рука, которая кажется голубой». На губах у Манессы «странная улыбка, та, что у Леонардовой Джоконды», а в восьмой картине поэмы, в сцене с Семпронием, который горько жалуется Манессе, что «давно ладоням жадным пира не давал касанья твоей атласной наготы», — дивная Манесса «касается пряжки блузы, одежда падает к ногам и оставляет ее гармоничное тело одетым лишь туникой. Он протягивает к ней руки с колючей и сладострастной улыбкой...»