Луна с правой стороны - [48]

Я вздрогнул от неожиданности и взглянул на него: он, размахивая кепкой, всё так же смотрел в просвет леса на озеро, и я видел его большую лысину, а на ней стройную тень неба и трепетание звёзд… Второй работник, что не умел говорить по-русски, спокойно лежал у костра и похрапывал.

— Был, — ответил я через некоторое время.

— Были, — сказал он, — а теперь почему не на войне?

— Та-ак, — протянул я и уклонился от ответа. — По болезни освобождён… — и перевёл разговор на политику. — Теперь, — говорю ему, — на войну смотреть не хочется и слушать о ней…

— Это почему же? — спросил он и, изменив положение, повернулся ко мне.

— А так, говорю я, политика одна, а не война… и нет в народе никакого патриотизма…

— А вы, как я вижу, большой патриот?..

В этих словах я почувствовал насмешку, укол и правду; но я на время позабыл свою ненависть к войне и стал защищать свой старый патриотизм, через который я хотел очиститься от противной человеческой накипи, ведь я тогда страшно верил в очистительность войны, в её здоровые качества, да и все тогда писали, что война — это хирург, что война всё больное отрежет от общества, и общество, освободясь от больного, будет здоровым и заживёт по-новому.

— Да, — ответил я, — вы не ошиблись, я был большим патриотом и на войну пошёл добровольно…

— Добровольно? — удивился он и жестоко стал отмахивать комаров. — Добровольно! — повторил он.

Я посмотрел на него: на его лысине всё так же лежала чёрная тень неба и трепетали звёзды. Мне стало обидно.

— Вы что же, надо мной смеетесь? — сказал я.

Он мне ничего не ответил. На его огромном черепе не отражалась тень неба и не трепетали звёзды — большая лысина была накрыта кепкой. Он, волнуя волнением, как ветерком, костры своих зрачков, смотрел в просвет леса на озеро и что-то думал. Что он думал? — И я тут же решил: он ягода с одного со мной поля…

— Вы осердились на меня? — спросил он и улыбнулся.

— За что? Вы правду сказали… Я ненавижу войну… Я дезертир…

— Да-а… — протянул он и замолчал.

Больше он не сказал мне ни одного слова, и я ему. Второй работник, что лежал у костра, завозился, залопотал на своём языке и направился в шалаш. Через несколько минут я холодно простился и, не подавая руки, отправился на свой покос. Когда я пришёл к себе в шалаш, парнишка давно уже спал, издавая тонкий звук носом в такт нудному пенью комаров. Я лёг на сено, не раздеваясь. После этого я много вечеров пропустил, не ходил к соседям, не потому, что обиделся, а просто не позволяло дело: по небу разгулялись облака и всё время грозили дождями, к этому ещё приехала хозяйка и всё время с ней пришлось трясти сено, сгребать в валы, а потом метать в стога… Еле-еле успели убраться, как пошёл дождь, да такой проливной, что в шалаше места не было. Вот в такой-то дождь я было и пошел к соседям повидаться. Прихожу, заглядываю в шалаш, а там, кроме мальчика и собачонки, никого нет. Я спрашиваю:

— Где же, мол, работники?

А он мне и говорит:

— В город ушли.

— Давно? — спрашиваю я.

— Да, говорит, порядочно, дня три, пожалуй, будет…

Тут мне не по себе сделалось. Пришёл к себе в шалаш — не сидится, не лежится и ничего делать не хочется. А тут ещё хозяйка, как назло, ведёт себя отвратительно: пялит на меня глазищи да и только, а глаза громадные — по ложке.

— Ты что это, говорю, так на меня, Лукерья Петровна, смотришь? — А она смотрит на меня да вздыхает, да так тяжело…

— Что это с вами? — интересуюсь я. — Неприятности, что ли, какие?

— Нет, Иванушка, — выкрикнула она тяжело со вздохом. — Люб, говорит, ты мне! — и хлоп петлей мне на шею…

Тут приятель замолчал и посмотрел на стакан. А потом снова заговорил:

— Ох, эти бабы, бабы…

Я громко засмеялся.

— Разве они что тебе плохое сделали?

— Нет. Уж больно они жадны на нашего брата, а в особенности во время войны… — сказал он с улыбкой. — Пожил я ещё немного у Лукерьи Петровны и айда себе в город… С большим трудом отделался. Первое время уговаривала, большевиками пугала, что, дескать, большевики восстание готовят и всех, кто не с ними, живыми в могилу зарывают, а то и в Неву головой… Одним словом, с большим трудом вырвался и только свободно вздохнул под Питером.

Он взял стакан и стал пить чай. Я предложил взять горячего.

— Это неплохо, — сказал он и пошёл за чаем.

III

— Хорошая баба была, — вздохнул он, — пишет, что сын имеется, да такой, говорит, отчаянный, — всё отца спрашивает. Думаю нынче летом поехать проведать бабу и на сына посмотреть…

— А муж?

— Пишет, что убит… и жить зовёт… Так вот, — выкрикнул он, — подхожу я к заставе и чувствую: в городе, это в Питере-то, не разбери-бери, настоящая, брат ты мой, кутерьма. Наш брат, солдатьё — царь и бог. Смотрю: движение по улицам — не пройдёшь. Что б это, думаю, значило? Останавливаю одного солдатика, спрашиваю:

— Скажи, пожалуйста, товарищ, куда это все идут?

Он окинул меня глазами с ног до головы, поправил винтовку на спине и сплюнул в сторону.

— Ты что, солдат?

— Солдат, — ответил я и показал на шинель.

— Солдат? — передразнил он меня и, ничего не сказав, пошёл своим путём.

— Вот тебе и фунт, — вздохнул я, — тут что-то такое назревает… — и направился за солдатом. Правда, я шёл не за одним солдатом, а шёл в гуще солдат, но всё же не хотел терять из виду солдата, к которому обращался с вопросом. Таким манером я добрался до манежа, пробрался на середину и стал слушать. В это время, когда я вошёл, меня страшно поразил знакомый голос. Я подошёл ближе к трибуне. Когда я пробирался к трибуне через толпу солдат и рабочих, меня никто не заметил, никто мне ни одного слова не сказал, хотя я работал недурно плечами, расчищая себе путь, а когда добрался до нужного места, вскинул голову, и меня словно ошпарило: надо мной на трибуне стоял с большой лысиной человек, к которому я ходил по вечерам, во время сенокоса, поговорить и вместе послушать тишину.