Во второй половине дня Мэй Шань привели обратно двое слуг. Позади, лузгая семечки, шагала Чжо Юнь. По рассказам, всё вышло очень просто: Чжо Юнь застала Мэй Шань в гостинице в постели с «врачом». Она выбросила на улицу всю одежду Мэй Шань, приговаривая при этом: «Как же тебе, потаскуха вонючая, удалось вырваться у меня из рук?»
Сун Лянь видела и как Мэй Шань уходила, и как возвращалась: вернулась она совсем другой. Мэй Шань, которую волокли обратно в северный флигель, была вся растрёпана; бешено выпучив глаза, она костерила тащивших её на чём свет стоит.
— Жива буду, на мелкие кусочки изрублю, нутро твоё поганое выну и собакам скормлю! — изрыгала она в адрес Чжо Юнь.
А та вышагивала себе молча и знай лузгала семечки. Следом бежал Фэй Лань, подобравший туфельку с ноги Мэй Шань:
— Туфлю, туфлю потеряли!
Чэнь Цзоцяня не было. Лишь позже Сун Лянь увидела, как он зашёл в северный флигель один. К этому времени двери флигеля уже были заперты снаружи.
У Сун Лянь не было ни малейшего желания дознаться, что творится за стенкой, и она с необычайно тяжёлым чувством ожидала услышать что-нибудь из комнаты Мэй Шань. Очень хотелось узнать, какому наказанию подвергнет её Чэнь. Но из-за стены не доносилось ни звука. Входную дверь сторожил один из слуг: играя связкой ключей, он то отпирал, то запирал замок. Потом в дверях снова показался Чэнь Цзоцянь. Он постоял там, посмотрел на заснеженный садик и, махнув рукой, направился к южному флигелю.
— Вон сколько снегу навалило: большой снег — к хорошему урожаю, — заговорил он. Лицо у него было гораздо спокойнее, чем можно было ожидать. Сун Лянь даже почудилось, что она действительно уловила в нём некое облегчение. Сидя на кровати и глядя ему прямо в глаза, Сун Лянь заметила в них помимо всего прочего какой-то холодный блеск, и в ней зашевелился страх.
— Как вы поступите с Мэй Шань? — спросила она.
— Ну, а как нам с ней быть? — Чэнь вытащил зубочистку из слоновой кости и стал ковырять в зубах. — Сама знает, чего заслуживает.
— Оставили бы вы её, — проговорила Сун Лянь.
Чэнь усмехнулся:
— Что заслужила, то и получит.
Весь вечер Сун Лянь не сомкнула глаз. Она просто места не находила, постоянно прислушивалась, пытаясь услышать что-нибудь из-за стены. И переживала всё это, как своё. Каждый раз, когда она задумывалась о себе самой, на всё вокруг тотчас ложилась белая пелена — ну, точь-в-точь снежная пелена за окном: вроде что-то и есть, а вроде и нет; наполовину — явная действительность, наполовину — размытая грёза. И когда около полуночи вдруг услышала, как голос Мэй Шань выводит арию из пекинской оперы, она даже ушам не поверила. Затаив дыхание, она прислушалась. Да, действительно: ночь, у Мэй Шань такая беда — а она поёт:
Восточному потоку ты вручил[9] Красоты брачных уз, а мне осталось
Печалиться коварству тёмных сил
Той прежней жизни, коим чужда жалость.
Не суждено мне счастье. Писем нет.
Моей печалью плачет лунный свет.
Цветы грустят, и ночи напролёт
Со мною вместе дождик слёзы льёт.
Вот горы встали чередой в тиши,
Любимого дождаться не судьба мне.
Письмо не пишется. Знать, скоро камнем
Застыну я с тоски, как Ванфуши.
[10] Ярка парча, на тканый шёлк похожа
Узором шитая подушка. Но опять
Мне холода супружеского ложа
В неверном забытьи не миновать.
Всю ночь в садике царила атмосфера чего-то необычного, и Сун Лянь ворочалась с боку на бок не в силах заснуть. Потом она услышала, как заплакал Фэй Лань, и ей показалось, будто его унесли из северного флигеля. Никак было не вспомнить, как выглядит Мэй Шань: перед глазами маячили лишь её ноги, которые переплелись с ногами «врача» под столиком для мацзяна. Видение беспрестанно колыхалось, и от этого казалось, что оно нарисовано на тонкой бумаге и колышется от дуновений ветра. «Жалость какая», — пробормотала Сун Лянь после того, как за стеной садика прокричали первые петухи, и всё вокруг опять окутала мёртвая тишина. «Пора мне снова умереть, — подумала она. — Янь Эр, должно быть, опять будет рваться в окно».
Так она и лежала в полузабытьи, в полусне. И пришла в смятение, когда в этот предрассветный час раздался суетливый топот. Звуки донеслись от северного флигеля и стали удаляться в ту сторону, где рос куст глицинии. Чуть раздвинув занавеси на окне, Сун Лянь различила во мраке несколько покачивающихся силуэтов: к кусту кого-то несли. Каким-то чувством она поняла, что это Мэй Шань. Это Мэй Шань молча пытается вырваться из рук тех, кто несёт её к кусту глицинии. Мэй Шань, которой заткнули рот, и она не может издать ни звука. «Что же они собираются делать? — мелькнуло в мозгу. — Зачем они несут туда Мэй Шань?» Дойдя до старого колодца, люди повозились там немного, и затем Сун Лянь услышала тяжёлый всплеск, от которого в колодце, наверное, высоко взметнулись белоснежные брызги.
«Это кого-то сбросили в колодец. Это сбросили Мэй Шань».
Минуты две было тихо, а затем раздался её душераздирающий вопль. Когда Чэнь Цзоцянь вбежал в комнату, он увидел, что Сун Лянь стоит босая на полу, изо всех сил вцепившись себе в волосы. Она не переставала вопить, устремив куда-то перед собой потухший безжизненный взор. Лицо у неё стало белым, как бумага. Чэнь повалил её на кровать. Для него стало ясно, что это конец: той, что когда-то была студенточкой Сун Лянь, больше не существовало.
