Луна на дне колодца - [17]

Чэнь приник к её лицу и, покусывая ухо, что-то сказал, но она не расслышала; потом сказал ещё раз, и, наконец, до неё дошло. Ничего не ответив, она залилась густой краской стыда. Отвернулась на другой бок и, пристально глядя куда-то в темноту, неожиданно проговорила:

— Но я же не сучка какая-нибудь…

— Да я тебя не неволю, — пробормотал Чэнь. — Не хочешь, и ладно.

Свернувшись, как кошка, калачиком, Сун Лянь молчала. Потом до Чэня донеслись приглушённые рыдания.

— Ну, не хочешь, так не хочешь, — снова заговорил он. — Плакать-то зачем?

Этого он никак не ожидал: рыдания становились всё громче. Закрыв лицо руками, она, наконец, зарыдала в голос.

Чэнь послушал-послушал, а потом заявил:

— Если будешь и дальше плакать, уйду.

Сун Лянь по-прежнему сотрясалась в рыданиях. Откинув одеяло, Чэнь спрыгнул с кровати и стал одеваться:

— Вот уж в жизни не встречал такой бабы, как ты: если уж пошла в проститутки, что ещё за памятники целомудрию?

И в раздражении удалился.

Сев на кровати, Сун Лянь ещё долго плакала в темноте. Через разошедшиеся занавески пробивался лунный свет. Он оставлял на полу тоненькую полоску — слабый, серебристый, холодный. В ушах ещё стояли собственные рыдания, а за окном, в садике, повисла мёртвая тишина. И тут вспомнились слова, брошенные Чэнем перед уходом. Содрогнувшись всем телом, она вдруг хлопнула рукой по одеялу и крикнула в темноту:

— Кто проститутка?! Это вы проститутки, вы!..

* * *

Жизнь в доме Чэнь протекала этой зимой необычно, и об этом говорило многое. Стоило всем четверым жёнам Чэнь Цзоцяня собраться вместе, при упоминании его имени на лицах появлялось слащавое выражение. Они понимали друг друга без слов: каждая вынашивала что-нибудь против другой. Чэнь проводил ночи в основном у Чжо Юнь, и та обычно пребывала в хорошем настроении. А в глазах трёх остальных жён, обращённых на неё, читалось ничем не прикрытое сомнение: «Ну, Чжо Юнь, хорошо ли ты ночью прислуживала барину?»

Иногда по утрам Мэй Шань, решив тряхнуть стариной, надевала театральный костюм и выходила в садик к кусту глицинии. Она исполняла арии и декламировала очень старательно, и у всех, кто видел развевающиеся на ветру широкие рукава её платья, передвигающуюся в танце фигуру, напрашивалось сравнение с некой миловидной нечистью.

Четыре стражи бьёт[4]. И в тишине

Речной поток печалит душу мне.

Грустит по телу тень, ей плачет тело,[5]

И одиноким думам нет предела.

О, как горька наложницы судьба!

За годом год — стыда и слёз раба.

Судьбы жестокой не переменить,

Но ведь и горечь невозможно длить.

О Ду Шинян[6], так сгинь же в чреве рыб,

С речной струёй смешай последний всхлип!

Пусть блекнет яшма, тает аромат.[7]

Чист и достоен твой последний взгляд.

Сун Лянь слушала, как зачарованная. Она подошла к Мэй Шань и потянула за подол:

— Не надо больше, а то сердце из груди вырвется. Что это ты пела?

Мэй Шань провела рукавом по лицу, стирая красную пудру, и присела на каменный столик, чтобы отдышаться.

Сун Лянь протянула шёлковый платочек:

— Смотри, пудру с лица стёрла, и оно у тебя стало тут красное, а здесь белое — ну, точь-в-точь привидение, неприкаянная душа.

— А ведь от человеческого до потустороннего — всего одно дыхание. Так что в человеке всегда есть что-то бесовское, а в духе — человеческое.

— Ну, а что ты только что пела? Послушаешь — просто сердце разрывается.

— Это из пьесы «Десятая барышня Ду» — последней, где я играла, до того, как ушла из труппы. Барышня Ду ищет смерти: немудрено, что от её пения так тяжело на душе.

— Когда же ты меня научишь петь эту арию?

— Скажешь тоже. — Мэй Шань смерила её взглядом. — И ты, что ли, смерти ищешь? Вот как надумаешь покончить с собой, так и научу.

У Сун Лянь аж дыхание перехватило. Не в состоянии вымолвить ни слова, она, оцепенев, смотрела на измазанное гримом лицо Мэй Шань. Она поняла, что ненависти к ней не испытывает, по крайней мере теперь, несмотря на обидные речи. Особенно ясно стало то, что у всех — у Мэй Шань, у Юй Жу и у неё самой — один общий враг, и этот враг — Чжо Юнь. Не хотелось лишь унижаться и открыто признавать это. Она подошла к краю старого колодца, перегнувшись, заглянула в него и неожиданно хохотнула:

— Привидения! А ведь здесь есть привидения. Знаешь, кто утонул в этом колодце?

Мэй Шань по-прежнему сидела на каменном столике. Даже не шевельнувшись, она проговорила:

— Один человек — ты, другой — я, кто же ещё…

— Опять ты, Мэй Шань, со своими шуточками, — поёжилась Сун Лянь. — А у меня мороз по коже.

— Испугалась! — засмеялась Мэй Шань. — Тебе-то чего бояться: ты с другими не путалась. В этом колодце тонут только те, кто заводит себе на стороне. В семье Чэнь уже несколько поколений так ведётся.

Сун Лянь даже отступила на шаг:

— Какой ужас! Неужели сталкивали?

Взмахнув рукавами, Мэй Шань встала:

— Откуда мне знать? Спроси вон лучше сама у этих привидений. — Подойдя к колодцу, она какое-то время смотрела в него, а потом, словно разговаривая сама с собой, произнесла по слогам: — Не-вин-но по-гиб-ши-е ду-ши…

Они ещё немного поговорили у колодца. Ни с того ни с сего речь зашла о таинственной болезни Чэнь Цзоцяня.

— Как ни хороша лампа, — разглагольствовала Мэй Шань, — приходит время, когда керосин кончается. Так что снова эту лампу, боюсь, не заправишь. К тому же в этом садике пышно расцвело женское начало «инь» и захирело мужское «ян», а значит — такова судьба. И теперь, между прочим, Чэнь Цзоцянь, наш барин дорогой, — что твой обладатель нужника, который туда не ходит. А вот кому туго придётся — так это нам: снова одна за другой одинокие ночи в пустой комнате.