Луна, луна, скройся! - [5]

— Да, дядя Мишка, здравствуйте.

— Как твои дела, Лилянка? Я слышал, ты знатная танцовщица стала, весь Прёмзель[1] у ног?

— Да, дядя, у меня хорошо дела, спасибо.

— Ну и славненько, разве не славненько? Лилянка, я вот чего, я хотел пригласить тебя в гости. Столько лет не виделись, хоть разок вместе Рождество справить…

Я выдерживаю неприличную паузу.

— Дядя Мишка, что случилось? Вам нужна помощь?

Теперь паузу держит он.

— Да, Лилянка. Очень нужна. Один старый и мерзкий лис свернул шею нашей курочке. Очень славной и молоденькой курочке, чтоб у него язык сгнил и в глотку свалился, прости меня Господь. Наши парни уже и нору нашли, Лилянка. Только надо задушить этого вонючего зверя, ты понимаешь, родная?

— Да, дядя. Я понимаю, — я еле сдерживаю непозволительную, истеричную радость. — Я буду через пару дней. Вам что-нибудь привезти?

— Что ты, Лилянка, у нас всё есть! Просто приезжай, родная. Давай, мы ждём тебя.

— Обязательно приеду. Целую руки вам и тёте.

Меня охватывает неистовое возбуждение. Я мечусь по хатке, сначала разыскивая большие спортивные сумки, потом кидая в них нужные вещи.

Перво-наперво — оружие. Арбалет развинчен на части, каждая из которых сейчас является деталью замысловатых детских игрушек. Шило и нож мне сделают на месте. Предметы гигиены — одежда — украшения: всё-таки Рождество! Гаджеты. Подарки куплю по пути.

Чтобы сообразить маршрут, мне хватило пятнадцати минут: Кошице, Мишкольц, Будапешт, Дьёр, Братислава, Брно, Кутна Гора. Чтобы проехать по этому маршруту, мне понадобилось пятнадцать часов. Я останавливалась не дольше, чем того требовали неотложные физиологические нужды и поиск очередного дальнобойщика, которые давно уже оккупировали нишу междугородних такси для лиц, избегающих поездов с их строгой системой регистрации.

Конечно, грех было радоваться смерти неизвестной мне девочки или девушки в далёкой Кутной Горе, но какая же это была удача! Мои родственники сами не представляли, насколько важна мне эта охота. Для них это должно было оставаться тайной. Даже тот факт, что косвенным образом из-за моего зачатия в общине погибло четыре человека — их выпил мой отец, наведываясь к матери — уже вызывал у них отвращение ко мне. Если бы они ещё и знали о моей вынужденной диете…

Этот знак четырёх смертей всегда словно висел над моей головой. Моего брата Пеко приглашали летом все родственники по очереди, и он возвращался весёлый, спокойный, поправившийся. Закрывался в чулане, приспособленном под фотолабораторию, а потом звал меня — показывать, как на глянцевых белых картонках, плавающих в стеклянном кювете, проступают улыбающиеся, чужие мне лица.

— Это дядя Мишка… тётя Марлена… Севрек… тётя Луца… дядя Шаньи… Дьёре, Тиби, Терчи…

Он рассказывал мне, чем они занимаются, что у них происходит. Не для того, чтобы пробудить во мне родственные чувства или поделиться своими впечатлениями. Просто — рано или поздно пригодится. И мать молчаливо соглашалась. Ненавидела их всех — но не запрещала показывать и рассказывать, и каждое лето отсылала Пеко к ним. Просто чтобы подкормился. Развал Империи сильно ударил по нашей маленькой семье. Кому был нужен теперь художник вывесок и афиш? Мать работала по утрам и вечерам дворником, а днём — укладчицей на фабрике. Я не знаю, что она там такое укладывала, но руки стирала в кровь, ладони были грубые, все в трещинах и ссадинах, и резко выделялись на фоне тонкой белой кожи её запястий — кожи потомственной дворянки. Жить мы переехали из милого двухкомнатного апартмана, где и провести-то успели не больше года, в дворницкую каморку под крышей старого, ещё времён Доброго Отто, восьмиэтажного дома. Там было всё время полутемно и холодно, и за стенкой день и ночь гудел лифт. Стены каморки были обклеены малахитово-зелёными обоями с белыми полосками и геральдическими лилиями, во многих местах обои были ободраны до ноздреватой серой штукатурки. Ровно пополам нашу хатку делил шкаф, на котором стояли до самого потолка картонные коробки. В коробках хранилось всё, что не помещалось в шкафу. Два раза в год их торжественно снимали, перебирали от моли и примеряли, отбирая то тёплую, то лёгкую одежду; то, что уже не носилось, перекладывали из шкафа в коробки. С одной стороны шкафа, где дверцы, стоял широкий деревянный лежак. Вместо матраса на рейчатой раме лежали фанерки и сверху — толстое ватное одеяло. Когда матери не было дома, можно было отодвинуть одну из фанерок и копаться внутри лежака: он был набит нитками, в клубках, катушках и просто вольно-спутанными, шерстяными, хлопчатыми и конопляными, разных цветов, от грубого хаки до цвета золотистых русых волос — эти я выбирала из общей кучи и плела длинные тонкие косички, представляя себя фрейлиной какой-нибудь старинной прусской принцессы. Правда, все эти нитки издавали тяжёлый, неприятный запах. На лежаке ночевали мы с матерью. Пеко спал с другой стороны шкафа, сначала на раскладушке, потом на появившемся откуда-то диване, обитом грубой зелёной тканью. Брат укрывался не одеялом, а старой сиреневой шубой, из-под которой торчали его худые коричневые ноги, шея с колючим кадыком и ушастая горбоносая голова. Пол некогда покрывала рыжая краска, но она была стёрта в середине почти каждой половицы, и доски в этих местах словно скалились на нас щепками.