Луна, луна, скройся! - [2]

К сожалению, «волки» не могут позволить себе тоже охотиться парами. Нас просто очень мало, и потом, мы друг друга переносим даже хуже, чем вампиров.

Ещё один возможный признак упыря — отсутствие румянца. После смерти у кровососов не только отрастают клыки, но и уплотняется кожа, везде, кроме губ, век, сосков и гениталий. В результате кровь через неё практически не просвечивает; на фоне этой матовой кожи особенно ярко выделяются губы и довольно тёмные веки.

Итак, я стою возле клуба и гляжу на проходящих. Я рассматриваю их зубы, пока они разговаривают и смеются, их веки (тёмные — почти у всех), особенно пристально рассматриваю пары приятелей. На мои слишком заметные, серые с серебряным отливом волосы плотно надвинут капюшон, моё лицо наполовину скрыто в его тени. Я дрожу от голода, которого на самом деле ещё нет — от одного его предчувствия, и сжимаю кулаки в карманах куртки. Меня немного знобит, то ли от волнения, то ли от ночной прохлады. Охранник поглядывает на меня с неудовольствием, но я никому не мешаю, и он не станет меня прогонять. У меня нет денег и кончается колбаса. Я найду упыря, отсеку его мозг от тела и наберу кровь в приготовленные длинные мешочки из свиных кишок. Когда она свернётся — а она у кровососов быстро сворачивается — я завяжу их и положу в рюкзачок. Такой колбасе не нужна дополнительная обработка, она может храниться очень долго. Таково уж свойство крови вампира. Потом я заберу с лёжки деньги, у упырей всегда много денег, и заплачу за апартман вперёд на несколько месяцев.

Хатку я нашла чудесную: спальня, гостиная, высокие потолки, светлые стены. Сплошное ощущение света по утрам. Правда, моё утро начинается довольно поздно, около полудня. Ещё когда я не охотилась, очень не любила спать ночью, а с утра всегда была деревянная.

Когда я просыпаюсь, то ничем не лучше упыря: слабость, тяжесть в голове и конечностях, скованность. Раньше я мучилась, проделывая долгий путь на кухню, теперь просто нажимаю на кнопку кофеварки.

Кофе и водой она заправлена с вечера. Под краником стоит чашка с двумя кусочками сахара на дне. Кофе в постель — необходимое условие, чтобы ожить за десять минут, а не за полчаса-час. Кофеварка шипит, потом булькает, и я, не разлепляя глаз, осторожно вытаскиваю чашку и ставлю рядом с аппаратом. Там же, на тумбочке, стоит крохотный картонный кубик со сливками внутри. Я вытягиваю один из уголков носиком, прокалываю специальной пластиковой палочкой фольгу — два кружка, один на носике — и аккуратно, унимая дрожь слабых рук, наливаю в кофе. Маленькой серебряной ложечкой, которой уже больше ста лет — память о никогда не ведомой мне прапрапрабабушке — я привычно размешиваю своё утреннее зелье. Сливки делают кофе не таким горячим и не таким грубым для моего желудка.

Труднее всего — поднести ко рту чашку. Но я всегда справляюсь с этим, и вторую чашку пью уже стоя в проёме балконной двери, купаясь в солнечном свете, покусывающем плечи летом и бодряще-прохладном зимой.

По воскресеньям возле кубика со сливками стоит и блюдечко с обжаренным заскорузлым кружочком кровяной колбасы. Ещё одно магическое снадобье.

Я думаю об этом кроваво-чёрном кружочке на ярко-красном лаке гаэллисского блюдечка, и меня снова пробирает дрожь. Очень холодная ночь. Надо было надеть не носки, а шерстяные чулки на вязаной резинке, какие носят школьницы. Джинсы продувает насквозь, и кожа на ногах покрывается твёрдыми, как на хорошем огурце, пупырышками. И я не могу понять, кто из проходящих мимо меня несёт в своих венах драгоценное зелье.

— Барышня скучает? — раздаётся чуть не над ухом мурлыкающий баритон. Я вздрагиваю и оглядываюсь, стараясь не уронить капюшона с головы. Невысокий, едва ли метр семьдесят, крепко сбитый мужчина с тёмными, гладко зачёсанными назад волосами и аккуратной полоской усов над полными вишнёвыми губами. Его улыбка мне нравится: белые удлинённые клыки. Конечно, такие бывают и у обычных людей, и всё же что-то — может быть, просто желание, принимаемое за инстинкт — подсказывает мне, что он — вампир. Я еле удерживаюсь от того, чтобы подступить к нему вплотную и принюхаться. Спрашиваю:

— Барин желает поразвлечься?

От волнения голос звучит хрипло, грубовато, и это тоже маленькая удача. Верный штрих к образу, который я срочно леплю из подручного материала.

Мужчина выверенными, лаконичными движениями достаёт бумажник, раскрывает его и, держа банкноту двумя пальцами, показывает мне пятьдесят «жолтов». И я натурально ненатурально улыбаюсь, перехватывая купюру и запихивая её в задний карман джинс:

— Только пусть барин ведёт, у меня хатки нет. Зато есть что получше, — я издаю хриплый смешок и всё смотрю ему в рот, на два удлинённых белых клыка под верхней губой. Конечно, это очень рискованно. Он сильнее. Но я очень ловка, а главное, удачлива. Я могу засадить ему «шило» — заостренный металлический прут на деревянной рукоятке — в тот момент, когда он решит, что осталось только накинуть мне на рот мокрую, сладко пахнущую тряпку. А может, всё будет и того проще: он попытается меня подпоить. Он будет сидеть рядом, и перед нами будут стоять два голубоватых прозрачных стаканчика, и он наклонится, чтобы налить в один из них рубиновую светящуюся жидкость, и я чётким, быстрым движением всажу «шило» между его шейными позвонками.