Лукьяненко - [92]

Случалось Павлу Пантелеймоновичу во второй половине дня заглянуть в кабинет. Сюда наведывался он в случае крайней надобности: кабинетного работника из него так и не получилось. Как только он затворял за собой двери, чувствовал, как июньское солнце успело прокалить жаром стекло и бетон. Ни единого деревца еще не успело подрасти вблизи здания, и когда это еще дотянется до второго этажа дубок, посаженный его руками на субботнике… Через минуту-другую в залитом ярким светом помещении становилось несносно от духоты, и приходилось тогда выбираться подышать на длинную, вдоль всего этажа, лоджию. Она представляла собой в такую пору подобие палубы, и он стоял у самого борта нездешнего, каким-то чудом оказавшегося в этих краях океанского корабля, плывущего посреди зеленых хлебных полей. Стоя на этой палубе, не раз наблюдал он легкий стремительный лет пепельно-белых азовских чаек, всматривающихся со своей высоты в уже совсем близкое для них Кубанское море. Вдалеке прямо перед ним виднелись корпуса сельскохозяйственного института, начинающие нежиться в темно-зеленых купах поднявшегося за последние годы дендрария. Справа, за бензозаправочной станцией с краснеющей строчкой висящих в воздухе букв «Бензин», постом ГАИ с милицейской белой наблюдательной площадкой, за похожими на курганы городскими очистными сооружениями с торчащими в выцветшее летнее небо громоотводами, — за ними вдоль раскидистой плеяды огромных тополей вдалеке с одной стороны и белых клеток шиферных крыш аула Старый Бжегокай — с другой, мимо островка старожилов-вязов неподалеку от бывшей когда-то в этих местах фермы экономического общества, — там неожиданно широко и светло, будто горячее небо, проплавив линию горизонта, протекло и улеглось в речное русло, открывалась Кубань. Такая картина исцеляла, ласкала его сердце, и он в который раз задерживал свой взгляд на просторе необычного и величавого поворота реки с кажущимися отсюда игрушечными работягами-буксирами, редкими белыми пассажирскими пароходами.

В эти минуты ненадолго исчезали и грохочущая, вечно спешащая линия автомобильной дороги из города на Елизаветинскую и дальше до Марьянской, на Ивановскую, Славянскую и Темрюк, не слышалось тогда грохота с рубероидного завода, оставались на несколько мгновений эта даль неба, гладь реки его отражением на земле, да вдруг едва уловимое движение теплого воздуха вдоль палубы-лоджии, — это в лаборатории по качеству, расположенной напротив его кабинета, вынимают из печей образцы. «Скоро позовут снимать пробу», — думает он, вдыхая привычный запах.

Но было и главное, что так и не давало ему покоя в этом новом помещении. Ему казалось досадным взять да и оставить ради бумаг в такую вот пору, пусть ненадолго, свои делянки, которые, словно живые, по-своему ревновали его и к этому все еще никак не привычному и не обжитому до конца кабинету, ревновали к поездкам в дальние командировки, к больничным дням и даже к святая святых его — к дому, семье — ко всему тому, что хотя бы как-то разъединяло его с ними, отвлекало или же могло увести, пусть и ненадолго, в сторону. Павел Пантелеймоновпч по-особому чувствовал свою связь с полем, а с годами это сказывалось все острее. И ничего с этим не поделать было, потому что все давно стало его судьбой, жизнью.

По этой же причине не могли его потрясти в дальних краях ни Пизанская башня, ни собор апостола Павла в Англии, ни вся вместе взятая готика, никакие чудеса света в Монреале, ни минареты Айя-Софии и бухта Золотой Рог — не им суждено было смущать его воображение, потому что в этом мире он был занят другим. Тем, что стало делом всей его жизни — от первых шагов в селекции и до последнего вздоха. Вот каким емким понятием может стать для человека хлеб, по древней народной мудрости предназначенный быть всему головой.

Журналистов он по возможности старался избегать. Равно как и старался уклониться от встреч со слишком зачастившими в последнее время в институт экскурсантами. Весна, работы по горло, а тут рассказывай! Как только завидит, что к делянкам приближается очередная такая группа, сперва прищурится — для пущей достоверности предпочитал присмотреться получше, — а там заложит руки за спину и зашагает куда-нибудь в сторонку. Тому же, кто находился рядом с ним, успевал бросить: «Ну вот, опять… Делать им нечего?! Вы их тут встретьте, а мне некогда, я пойду». И удаляется, согнувшись как бы под грузом своих лет.

В последнее время он заметил, что на сердце у него было тяжко. Он чувствовал этот давящий камень еще после похорон сестры Татьяны. Последней своей сестры. А то еще недавно по дороге из Ленинградской в Краснодар они с Полиной Александровной видели последствия тяжелейшей аварии, и у него на весь оставшийся путь испортилось настроение. Волнение понемногу улеглось по мере того, как он уносился в воспоминаниях к тем дням, когда в самом начале пятидесятых годов ему частенько приходилось забираться в станицу Ленинградскую на сортоиспытательные участки, где в самой северной зоне края проверялись создаваемые в Краснодаре сорта. Вместе с молоденьким сотрудником Сашей Глуховским усаживался он в свою коричневую «Победу», предварительно загрузив багажник двумя канистрами бензина. Тогда по всей этой дороге и в помине не было никаких бензозаправок.