Лукьяненко - [36]

Вот как описывает этот период В. П. Лукьяненко: «Я знал, что, сдав вступительные экзамены, Павел с Андреем поселились неподалеку от института в ветхой турлучной[7] хибаре деревенского типа. Оба ютились в маленькой клетушке с земляным полом, которую хозяйка использовала ранее в качестве чулана. Там едва помещались две кровати и небольшой кухонный столик да табуретка, на которой ведро с водой. На стипендию не рассчитывали — тогда их не платили. А надо было питаться, одеваться и обуваться». И далее, повествуя о трудностях студенческой жизни Павла и Андрея, В. П. Лукьяненко пишет, что они «состояли членами студенческой артели грузчиков, выполнявшей работы на железнодорожных товарных станциях, речной пристани и на заводе «Саломас». Кроме того, вручную рыли траншеи для фундамента Краснодарской электростанции, очищали от снега трамвайные пути».

В то время сельхозинститут только-только становился на ноги. У него не было даже своего постоянного помещения, и лаборатории и кафедры размещались в разных частях города в не приспособленных для серьезных занятий помещениях. Но опытное хозяйство, принадлежащее институту, было неплохим. Когда Павел поступил в институт, в распоряжении студентов и преподавателей была ферма, которая по тем временам вполне отвечала требованиям учебного процесса. На ферме содержались пять коров, две телки, десять лошадей, пять свиноматок и семьдесят пять пчелиных семей. «Мертвый» инвентарь составляли конные грабли — их было три, бороны «зигзаг» — три и три культиватора. К услугам хозяйства были также десять плугов, четыре сеялки, три веялки, пять мажар, один экипаж, две сноповязалки и четыре сенокосилки, маслобойня и сепаратор.

Жили братья вместе, на Бурсаковской у Меки Кулькова, чей батька имел мануфактурный магазин в Ивановской по главной улице, там, где деревянная церковь и станичное правление. Потом в городе он завел подворье, куда вскоре перебрался со всей семьей.

Уже не первый год жил отец Меки в городе, и ко времени поселения к нему Василия и Павла Лукьяненко он числился одним из домовладельцев Краснодара. Из боязни лишиться большей части своего дома или еще по какой причине, но согласился все же пустить к себе на жительство станичных хлопцев Кульков, переговорив перед этим с Пантелеймоном Тимофеевичем. Пусть живут, мол, пусть учатся.

Знал, конечно, старый стреляный воробей, что в противном случае подлежит его недвижимая собственность заселению остронуждающимися по ордеру. Пускай видят, как добровольно идет он навстречу новой власти. Да и хлопчики эти как бы свои, родителей их он хорошо знает, и в случае чего можно будет с них и спросить.

В то трудное и часто голодное время сколько раз сиживали братья рядышком, чувствуя плечи друг друга, распевая знакомые с детства, ставшие родными «Як умру», «Ревэ та стогнэ», про Стеньку!

Словно кофейная гуща выплеснулся, недолгий и жалкий в потугах своих час нэпманов. Подобный бабочке-однодневке, сверкал он черным лаком мягких пролеток по отполированному булыжнику, лоснился сытым оскалом неведомо откуда всплывших зазывал и швейцаров у дверей все тех же ресторанов и гостиниц с провинциально-крикливыми вывесками — «Националь», «Лондон», «Нью-Йорк»…

По всем трем базарам города — Новому, Сенному и Старому — шныряла беспризорная бесприютная шпана. Тут же базарные кудесники могли предсказать за жалкие гроши скорую или дальнюю судьбу. Грязноватые клочки мелко нарезанной бумаги в изогнутых клювах белых хохлатых какаду, «судьбу», любопытствующие при желании заполучали в мгновение ока. От таких же белых морских свинок с красными кровяными бусинками рачьих глазок таинственные письмена вселяли в доверчивые души трепет и надежду.

Базарная толчея и путаная разноголосица тех времен была неотделима от какого-то ноющего, бесшабашного надрыва удивительно схожих по своему настрою мотивов «Яблочка», «Бубличков», «Чижика-пыжика»… И поверх всей этой музыки торжища — выкрики газетчиков, торговцев холодной водой и лимонадом, пирожками.

И сколько ни ходил он по улицам города, всякий раз освежались в памяти недавние, казалось, приезды сюда то с отцом, то к брату Василию, когда тот учился в Политехническом, все так же стоит памятник 200-летию Кубанского войска, все те же мельницы, запорошенные мучной пылью на Красной, сразу за Сенным, и эта баня Лихацкого, как будто выточенная из красных сухариков, и белый собор, словно плеяда ушедших по пояс былинных русских богатырей, и громыхающий по Красной трамвай, и Чистяковская роща…

Но, несмотря ни на что, институтская жизнь била ключом. Здесь, как и по всей стране, люди потянулись к созидательной деятельности. После стольких лет лишений, борьбы наступила наконец мирная жизнь. Советская власть делала все от нее зависящее, чтобы способствовать развитию науки. Среди студентов и преподавателей царил невиданный подъем и энтузиазм. Передовым ученым, связавшим свою судьбу с народом, были по душе созидательные планы партии — планы восстановления страны. Немало их трудилось и в стенах Кубанского сельскохозяйственного института. Они были полны замыслов, планов и весь жар своей души, все свои немалые знания, весь опыт отдавали жадному до знаний студенчеству. Невиданное дело — в стенах альма-матер сидят вместо прежней, в основе своей состоятельной публики рабочие и крестьянские парни, полуголодные, еще не снявшие солдатских шинелей и гимнастерок. Но какая тяга к знаниям, какой интерес!