Лукреция с Воробьевых гор - [99]

Я шла по улице и улыбалась, вспоминая Иду. Надо же — семьдесят три года, и такая романтическая нежность в душе, и мысли о любви. Рядом с ней я чувствовала себя совершенной развалиной.

Пренебрегши трамваем, поймала частника. Карась приучил меня к роскоши и замашкам богатой женщины. Нужно отвыкать, сказала я самой себе сурово. Отвыкнуть будет нетрудно. Ведь я с детства привыкла к бедности и строгой экономии.

Айболит встретил меня как старую знакомую. На этот раз у него были пациенты: щенок белого дога, ласковый и приставучий, а еще злобный, угрюмый ротвейлер, который тут же облаял меня. Хозяин оттащил своего волкодава и посмотрел на меня враждебно и раздраженно.

Мне пришлось подождать в приемной, пока владелец дога, добродушный толстяк, закутал своего белого «сыночка» в одеяльце, прижал к груди и, кивнув мне, исчез за дверью.

— Правду говорят, что собака — это характер ее хозяина, — сказала я Айболиту.

— Точно! — подтвердил он.

Из его приемной вела дверь в отдельную палату, где «лежали» наша Лапа и одна послеоперационная кошка. Здесь было тепло, уютно, и хотя звери помещались в клетках, не было ощущения насильственного заточения.

Когда я вошла, Лапа тревожно вскинула голову. Может быть, узнала? В ответ на мой вопрос: не больно ли собаке и сделан ли ей укол, Айболит разразился довольно туманным отчетом, общий смысл которого можно было выразить так: если выживет, значит, будет жить, на все воля божья. И за то спасибо.

За клинику Айболит ручался. Содержание животин, уход за ними такой, что могут позавидовать элитные московские больницы для людей. Я поверила. Вспомнила больницу, где умер папа, и загрустила. Айболит подал мне счет и вызвал машину.

В этой фирме все было отлично организовано. Машина с санитаром выезжала на вызовы. Стоило это немного дороже, чем приемы на пункте. Имелась клиника (может, точнее назвать ее санаторием), где животных выхаживали и делали им сложнейшие операции. Обо всем этом мне весело поведал Айболит:

— Усыпить и дурак может. Нет, у нас работают такие виртуозы…

И он стал рассказывать, какие чудеса творят его коллеги. Я слушала с ужасом, Лапа — с интересом. И почему он такой жизнерадостный? Наверное, оттого, что полдня проводит с животными, пускай и больными.

Пришел санитар, здоровенный парень, и прервал болтовню Айболита. Осторожно взял клетку с Лапой и отнес в машину. Машина оказалась обыкновенным микроавтобусом, без крестов на боках. Я поехала вместе с ними, чтобы убедиться, что этот «санаторий» — не живодерня.

В автобусе я открыла дверцу и погладила Лапу.

— Не бойся, я тебя не брошу, — говорила я тихо, хотя шофер с санитаром не могли услышать за перегородкой. — Я не умею ухаживать за больными, а в этом санатории тебя подлечат. Только поэтому и отдаю тебя. А через пару недель я тебя заберу, и мы будем жить вместе. Правда, я не самая лучшая и заботливая хозяйка, но все-таки лучше со мной, чем на улице…

Лапа слушала, подняв острые ушки, и, казалось, верила с трудом.

— Мы с тобой похожи, Лапа. Ты инвалид, а я еще хуже — калека…

Начало декабря. Зима уже окончательно утвердилась в Москве. Легкий мороз, снегопады. Даже на ветках деревьев повисли целые сугробы. Только Москва-река не желает замерзать, с ней и лютые морозы не справятся. Потому что течет в ней не вода, а техническая жидкость, смесь мазута с отходами производства.

Но в экологическую катастрофу как-то не верится здесь, на берегу, где совсем рядом с бетонными коробками утопают в заснеженных садах старые дачи, сияют на солнце золотистые стволы сосен. Мы с Родионом гуляем здесь больше часа. У меня голова кругом идет от тишины и вкусного морозного духа.

Я бреду по утоптанной в снегу тропинке и слышу, как за спиной четко и размеренно хрустят его шаги.

— Мне в Москве с первых дней везет, — говорю я. — Сначала Воробьевы горы, потом Измайлово, теперь этот дивный островок, чудом вторгшийся в огромный город. Мне нужны деревья. Не три сосны, конечно, а хотя бы парк. А о реке я и не мечтала.

Говорю больше я. Родион молчит. Он вообще молчун, сосредоточенный, серьезный, но не угрюмый. Странно, но мне это нравится. Я слишком долго жила среди разговорчивых филологов и журналистов. Наверное, устала от них. Зато каждое слово Родиона Петровича весомое, запоминающееся.

До сих пор мне встречались два типа врачей. Первый тип — «невменяемые» — с равнодушными глазами, безнадежно уставшие от чужих страданий и надоедливых больных. Гораздо реже встречаются врачи по призванию, несмотря ни на что верные клятве Гиппократа. Они еще способны на сострадание. Они способны на жертвы и бескорыстие.

Горячие и холодные. «Теплых» врачей не видела. Говорят, с развитием рынка у нас появляются новые типы — откровенные дельцы от медицины, беззастенчиво выкачивающие деньги из состоятельных пациентов. К какой категории отнести Родиона, я еще не могла решить. Начинал он участковым врачом в районной поликлинике. Вот уже десять лет работает в ведомственной больнице и консультирует в частной клинике. Из этих скупых сведений было ясно, что врач он хороший.

Насколько он сердечен с пациентами, не бралась судить. Елей он не источал, но с ним было надежно и спокойно. Никто, ни один человек не действовал на меня так благотворно, даже Володька. Я с каждым днем все больше прилеплялась к Родиону. Но вот почему он ко мне ездит, зачем я ему — этого понять не могла. А спросить пока не решалась.