Лукреция с Воробьевых гор - [23]

Помню нашу Люську на крыльце. Отсюда она, как с кафедры, обращалась к своим слушателям и оппонентам. Внизу на чурбанчике посиживал сосед и смолил свою едкую самокрутку. Главный спорщик, дядя Яша, папин двоюродный брат, горячился, кричал и размахивал руками, как ветряная мельница. Другой сосед, из дома напротив, с удовольствием слушал и соглашался и с той, и с другой стороной. Женщины обычно поддерживали Люсю, наверное, из чисто бабьей солидарности.

— Вот ты больше всех кричишь, дядя Яша, — говорила дядьке Люська. — Вспомни, как раньше тебе запрещали завести одну корову, а теперь ты держишь двух, да еще трех свиней, овец, целую стаю всякой птицы. Да раньше бы тебя раскулачили и сослали, куда Макар телят не гонял.

— Правильно, правильно! — соглашались соседи, они одобряли свободу, но не одобряли алчность дяди Яши.

— А что толку! — кричал Яшка. — Завести-то я завел, а чем живность кормить? Раньше хлеб был копеечный, посыпка, зерно, а нынче не докупишься…

— Правильно, правильно! — гудели соседи.

— Раньше вы кормили скот хлебом или ворованным зерном, — безжалостно обличала Люська. — А сейчас нужно взять соток десять земли. Вон ее сколько пустует. И посадить овес или рожь. Осенью тракторист за бутылку ее скосит. Вот и корм для твоей животины, дядя Яша.

Все посмотрели на огромные поля, простирающиеся сразу за нашими огородами. У пригородных колхозов действительно много земли было в забросе. Но в этом году то тут, то там зазеленели частные полоски и нивочки: народ сажал картошку и зерно для скотины.

— Скоро все будет как в старые добрые времена, — мечтала соседка тетя Нюра. — Большие хозяйства, своя земля. Все на своем горбу, конечно. Кто работает, тот и жить будет хорошо. Правильно ты, Люсенька, сказала: посади себе полоску, а не таскай из колхоза или «Заготзерна».

Это был не камешек, а целый булыжник в огород нашего дядьки: он много лет проработал в районном «Заготзерне» не без пользы для своих личных закромов. Поэтому все смущенно потупились. Но дядя Яша и глазом не моргнул. Кто где работал, оттуда и тащил все, что плохо лежит. Все так привыкли к этому за долгие годы, что не считали воровство преступлением. Считалось, что нехорошо красть у соседа и уличать его принародно, а не за глаза.

— До старых добрых времен нам очень долго топать, тетя Нюра. — Люся грустно покачала головой. — Когда-то Россия вывозила хлеб, масло, лен. Но мы доживем до новых, если коммунисты не опомнятся и снова не построят нас в шеренги.

Тут все испуганно воззрились на нее. Но Люська успокоила: всеми обруганная перестройка даровала нам свободу слова. Говорить теперь можно все, даже ругать правительство и генсека. Разве могли мы мечтать о таком!

Теперь сестра за полночь готовилась к завтрашней дискуссии и даже делала выписки из «Экономики переходного периода».

— Мне это непременно пригодится в будущем, — говорила она нам и даже опробовала на домашних некоторые свои тезисы и монологи. — Я должна научиться выступать перед народом, овладеть его языком, изучить его психологию.

Люська считала, что экономику легче будет переделать, чем эту самую психологию. А психология у наших людей, не только деревенских, но и городских, колхозная. Все привыкли жить одинаково — скудно, не любят богатых и трудолюбивых. Если чего-то не хватает, норовят это достать или украсть, а не заработать.

— Откуда в тебе это высокомерие? Ты так говоришь о народе, как будто сама не народ. А кто же ты тогда? — сердился папа.

— Народ, конечно народ, — соглашалась Люська. — Но только не корешки, а вершки. Моему поколению, папа, выпала на долю нелегкая миссия. Мы будем перестраивать Россию…

Обо всем этом я писала Игорю: о миссии, выпавшей на долю моей сестрице, о колхозной психологии и свободе слова. «После девяти вечера, когда подоят коров, народ собирается к нашему дому, превратившемуся в избу-читальню. Спорят и кричат так, что слышно на соседней улице. Оттуда люди прибегают узнать, что случилось».

Теперь я знала, что Игорю все это интересно. «Интересно само по себе и потому, что связано с тобой, — писал он. — Никогда я так много не размышлял о нашем житье-бытье, как в это лето. И теперь с нетерпением дожидаюсь твоего возвращения. Потому что ты единственный человек, способный сейчас меня понять».

Я не загорелась нетерпением узнать эти мысли. Примерно представляла, о чем он так тягостно и мрачно размышлял. Я человек органичный, и рефлексия в таких дозах мне несвойственна. Ну, нападает иногда тоска, весь мир видится в черных красках, а будущее кажется беспросветным. Но, слава богу, быстро проходит. Игоря эти настроения мучили часто.

На его просьбу вернуться пораньше я не откликнулась. Приехала только тридцатого. Мама встретила меня словами:

— Тебе звонил такой вежливый, интеллигентный мальчик. Просил немедленно сообщить, когда вернешься.

Но я так и не позвонила Игорю. Не из мелкого женского тщеславия, которое тешит мысль, что кто-то с нетерпением ждет звонка и, может быть, страдает. Я панически боялась услышать в трубке женский голос и любопытные вопросы: кто звонит, что передать? Вопросы, которые всегда задают бдительные мамаши.