Лук Будды (сборник) - [11]

– За сорок лет крови стало меньше, – сказал нищий.

– Крови?

– На ступнях. Когда целуют ступни, кровь убывает.

Я не сразу сообразил, что он говорит о распятии.

– Она соленая. Когда зажимаешь рану губами, кажется, что вот сейчас кровь остановится. Рано или поздно это произойдет… видишь, сколько верующих. Я же говорю – раньше текла сильнее.

– Вы говорите о распятии? – на всякий случай уточнил я.

Он словно не слышал моего вопроса.

– Я тогда ходил – как это по-русски? – пешком под стол. Меня сюда водила старшая сестра. Она научила меня немного по-латыни, и однажды я прочел на стене Надвратной церкви: mater misericordia. Пойдешь назад, увидишь. Мы стояли на коленях перед Пресвятой Девой, сестра бросала в офиар несколько грошей… мы тогда еще входили в буржуазную Польшу.

– У меня поезд, – напомнил я ему.

Старик потянул носом и мечтательно закатил глаза:

– Кофе!

Надо полагать, последний раз он брился тогда же, когда пил кофе. При русой шевелюре борода у него была рыжеватая, не тронутая сединой.

– Мы приходили в костел рано утром, сестра говорила, что нельзя молиться на сытый желудок. Но этот человек приходил еще раньше. Мы как-то пришли к самому открытию и все равно застали его там, тогда я понял, что он не уходит домой. «Разве можно спать в костеле?» – удивился я. «Он не спит», – недовольно ответила сестра. «Что же он всю ночь делает?» – не унимался я. «Тише ты. Нашел где приставать с вопросами». Она не хотела говорить об этом человеке.

Я посмотрел на циферблат – двадцать пять минут до отхода поезда. Впрочем, до вокзала рукой подать. Сейчас

(Почему я должен слушать всякую галиматью про какого-то религиозного фанатика, страдавшего бессонницей?)

сейчас я встану – и auf Wiedersehen. Надо ли добавлять, что я не встал.

– Он выглядел старым, – продолжал нищий, – старше моего отца, хотя обоим еще сорока не было. Может, он казался таким, потому что я не видел его глаз? Я хочу сказать, что глаза у него были всегда закрыты. Он стоял на коленях в самом низу лестницы, перебирая четки, – старик пошевелил пальцами, совсем как паучок, – и шелестя губами. Мы приходили и уходили, а он все протирал колени возле стеночки, чтобы никому не мешать.

В баре кто-то засвистел соловьем-разбойником – очевидно, на пари. В общем смехе потонул возмущенный голос хозяйки, выкрикнувшей что-то по-литовски.

– Но он не стоял на месте, – нищий показал, что зубов у него больше, чем я думал. – Он поднимался!

(Если я сию секунду не встану…)

Голубые глаза смотрели на меня с дерзким любопытством: ну, что твой поезд?

– Тебе это неинтересно?

Я опять вспомнил: «Сходи – не пожалеешь». Да уж, чем отлеживать бока в теплом купе, отчего бы не помокнуть под дождем с этим болтуном на пару! Господи, что подумает Вера? И где, спрашивается, я буду ночевать? Пустяки, твой новый приятель устроит тебя в лучшую ночлежку.

– Интересно, не то слово, – сказал я вслух. – Итак, он поднимался.

– Да! Каждый день на одну ступеньку. Совсем, знаешь, незаметно. До меня это дошло, когда он уже был на середине лестницы.

– И что по этому поводу сказала наша Василиса Премудрая?

– Сестра? Я не спрашивал. К тому времени о нем говорил весь город. Это целая история, но если ты торопишься…

Я смахнул с циферблата капли дождя: вот сейчас мой поезд набирает скорость, и Вера, животом чувствуя холодок испуга, высматривает меня в окно.

– Уже не тороплюсь.

Вопрос в его глазах блеснул раньше, чем он его задал:

– Так не выпить ли нам горячего кофе?

– А что… – я похлопал себя по нагрудному карману ветровки, бумажник был на месте. – Не околевать же, в самом деле.

В баре я взял нам по большой чашке кофе и блюдечко с жареным арахисом. От арахиса мой знакомец решительно отказался – орехи, сказал он, застревают в зубах, – зато на кофе набросился с жадностью. Два куска сахара он сразу положил в карман. Кофе у них так себе, решил я, осушив чашку в три глотка. Вот и дождь как будто пошел на убыль.

– У нас есть район – Антакальнис, до войны там селились состоятельные люди: владельцы магазинов, врачи, профессора университета. Доктор Мильтинис жил в двухэтажном особняке с женой, двумя детьми и прислугой. Но главным лицом в доме был герр Литтбарски – шоколадный спаниель, сам перетащивший свой теплый коврик в комнату дочери. Пса назвали по фамилии пациента Мильтиниса – немец подарил его доктору месячным щенком. Тот, кто попадал первый раз в дом, бывал озадачен. Доктор попыхивал трубкой: «Герр Литтбарски считает аншлюс позорной страницей истории своих соотечественников, но англичанам тоже следовало бы накрутить хвост». Если гость хвалил баранью отбивную, хозяйка открещивалась: «Я тут ни при чем, мясо у нас выбирает господин Литтбарски». Особенно баловала собаку Лина. Ей было шесть, когда щенка принесли в дом, и он заменил ей кукол. Спаниель перебывал почтальоном, врачом, продавцом воздушных шаров, цирковым акробатом и даже дядей Витаутасом из Торонто. Раз в неделю Лина его купала. Выбрав репьи из лап, она наполняла детскую ванну, где когда-то купали ее, бельевой прищепкой прихватывала лопушиные уши, намыливала и поливала, и снова намыливала и поливала, выговаривая ему при этом за дурную привычку собирать на себя всю пыль во дворе. Литтбарски терпеливо сносил не всегда справедливые упреки, и только когда вода попадала в ухо, недовольно вскидывал мордуй вздыхал: муфф.