Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои! - [11]

Религиозные ритуалы были, однако, частью довольно строгого воспитания, полученного от родителей, которое помогало ему, не ища легких путей, идти своей дорогой. Рядом с замком находилось также распятие, внушавшее ему инстинктивное уважение к святости. Это понятие, вероятно, определяло те границы, через которые он не мог перейти в своей игре: способный изображать не без изящества самых гнусных персонажей, он считал святым делом не касаться души человека, его верований, любви, страдания, отчаяния, но также и великих традиций. Поэтому он восхищался французскими королями, хоть и не очень церемонился с ними. Он также считал, что Иисус был потрясающим человеком.

— Вот кто был крепким орешком, он не боялся вступать в драку! Смелый человек!

По дороге он всегда срывал в парке цветочки для мамы.

— Это тебе, малышка!

Он ждал вечера, чтобы остаться с ней наедине и отправиться на прогулку до поселка Селлье, откуда они возвращались лишь с наступлением темноты.

Вечером в замке отец смешил теток, изображая тех, кого они не любили, или вспоминая годы оккупации:

— Помнится, тот немецкий офицер был очарователен, хорошо одет. Воспитанный, достойный господин…

— Вот именно, Луи, и настолько достойный, что опустошил все погреба, не оставив ни одной бутылки! — подхватывала Мари.

— Согласен, но все равно это был приличный господин. Кстати, я ему об этом однажды сказал.

Жалкие трусишки уже стали его любимыми героями. Он интересовался теми, кто из страха или ради личного благополучия льстил оккупантам. Но он никогда не смог бы сыграть убежденного коллаборациониста.

Несколько дней, проведенных с нами, были наполнены радостью и хорошим настроением. Соседи, нантские друзья, врач, господин аббат — все приходили с визитами, внося оживление в свою скучную провинциальную жизнь. Отец пристально наблюдал за ними, выслушивал, расспрашивал. И постепенно в его голове формировались карикатурные образы разных людей. Он моментально находил в них смешное и делился на другой день с нами своими находками, но, изображая людей, никогда их не высмеивал.

Этот дом не мог сравниться с куда более скромными жилищами, которые он ценил больше всего, но простой образ жизни моих теток заставлял его из любви к маме забыть о величии и знатности этого здания, которое однажды будет принадлежать ему. А потом наступало утро, я видел, как он исчезает в облаках пыли. И у меня сжималось сердце.

Патрик

В 1959 году у тети Мари де Мопассан заболел палец на ноге. Врачи решили, что его необходимо ампутировать. В то время мой отец еще не был настолько знаменит, чтобы позволить себе звонить каждые пять минут в клинику. Он отправил туда дежурить маму. Выйдя из операционной, известный хирург добродушно успокоил ее:

— Ничего страшного, завтра ее можно будет выписать.

Когда спустя несколько дней Мари вернулась домой, ее розовые щеки очень контрастировали с белыми кружевными подушками.

— Как вы себя чувствуете, тетя? Вы хорошо выглядите, — сказал ей отец.

— Превосходно, дорогой Луи. А вот у вас усталый вид. Вы слишком много работаете.

Затем, повернувшись к маме, она добавила:

— Жанна, видишь ту даму на полотне напротив меня, в белом платье с декольте, я застала ее однажды в тот момент, когда усатый господин, склонившись к ней, шуровал в ее корсаже! Я ей крикнула: «Мадам, тут приличный дом! Если так будет продолжаться, я вас выставлю за дверь!»

Мама побледнела. Отец, будучи хорошим актером, ничем себя не выдал. На другой день нейрохирург вынес окончательный диагноз: тетин мозг пострадал от наркоза. Галлюцинации вскоре участились. Ей являлись не Дева Мария или Христос, а гримасничающий сборщик налогов. Приходя на обед в воскресенье, она вместо приветствия говорила отцу:

— Мой бедный Луи, налоги, налоги! Сколько забот! Если б вы знали!

Чтобы отвлечь ее, он изображал этого ненасытного чиновника. Его рука превращалась в язык коровы, которая щиплет траву. Он подносил ее ко рту, с наслаждением что-то поглощая, а потом с довольным видом скрещивал руки на животе. Тетка хохотала до упаду, в точности как впоследствии зрители при виде его мельтешащих рук.

Тетя Мари в конце концов решила уехать в свою очаровательную усадьбу Тибодьер, близ Сомюра, и почила там в 1963 году. Ее похоронили в Алонне, в семейном склепе Мопассанов. Это кладбище, как две капли воды, напоминает кладбище в «Замороженном». Но, отправляясь туда, отец был не таким оживленным, как в фильме, и не суетился! Он не называл свою жену «моя козочка», не надевал кричащих галстуков и не засовывал платок в кармашек пиджака. Эти могилы из серого или розового гранита, обрамленные керамическими фиолетовыми цветами, не нравились ему. Ему были ближе военные кладбища с тысячами одинаковых белых крестов — он показывал их нам, мальчишкам, возле пляжей в Нормандии, где проходила высадка союзников в 1944 году.

Оливье

Кладбище в Арроманше производило на него сильное впечатление: кресты, выстроенные в ряд на газоне, венчали могилы молодых американских солдат, убитых при высадке десанта… Он даже просил нас позднее поставить над его могилой такой же строгий памятник. Преклоняя колени перед могилами жертв войны, он, наверно, вспоминал брата, погибшего на поле боя. Однако нам он никогда не говорил о нем. Свои глубокие переживания он не выставлял напоказ, вероятно, из присущей ему застенчивости. Эстетика этого кладбища нравилась ему потому, что оно являло современную картину последнего упокоения, когда тело уже не существует, но напоминает без ненужного обожествления о том, что теперь лишь дух этих солдат витает где-то в небесах.