Lues III - [14]

В те беспокойные дни к вайнашскому народу и прибыл генерал из Прибалтики. Усилиями уговорившего его писателя согласный взять на себя роль кумира, и для скорейшего достижения этой цели спешно выучивающий родной язык и знакомящейся с родной культурой. Протеже наверняка рассчитывал на определенное влияние на своего ставленника, влияние, к его несчастью, так и оставшееся мечтою… а иначе, если рассуждать рационально, какой был прок ему в этой поездке?

Меж тем, народный герой, неутомимый боец с огромной империей, Давид, победивший Голиафа на глиняных ногах, с успехом справлялся с новой, непривычной для себя, публичной ролью. Это видели все, это чувствовали, и за это генерала любили особенно. Воистину, он прославил себя сам. И не одним деянием, а многими. Он вскоре понял, что вайнахи не умеют жить друг с другом в мире в обретшей суверенитет республике, более того, они не могут жить в мире с ним, народным любимцем одних и проклятием других вайнахов. И тогда, согласно его мудрому решению, территория бывшей автономии была поделена на две неравные части, и меньшая утихла, едва только крупнейшее в ней село стали именовать столицей. Большая, оставшаяся за генералом, осталась по-прежнему беспокойной. Как и сам генерал.

Он искренне жалел, что видеть генерала живьем ему так и не довелось. Прежде, лишь на экране телевизора, в новостных выпусках, после похищения с автобусной остановки — и вовсе, лишь благодаря просачивающимся в подвал слухам, он узнавал о деяниях вайнашского президента. Во времена эти были и низложение Верховного Совета за очевидное соглашательство с империей, и штурм здания избирательной комиссии, и подавление путча, в котором оказалась замешана злыми своими кознями империя, помогавшая оружием и людьми предателям вайнашского народа. А после подавления генерал убедительно, с фактами, против которых не попрешь, доказал — и он, уже освобожденный из подвала, получивший помилование нового полевого командира, исполнивший не одну его волю, видел это своими глазами — как сильно оказалась замешана империя в кровавых событиях того времени. И не мог не поверить истине. И не мог не уверовать в правое дело, данное генералу свыше. И был согласным с ним душой своей, уверовавшей в то, что дела его, как и дела его командира, столь же правые. Ибо впереди была война, которую выиграл его народ. Правда, уже без своего, убиенного президента. Где-то в перерыве всех этих событий было знаменитое объявление генералом большого газу на весь проходящий через республику транспорт как контрибуцию, наложенную на империю за все: и за многовековой гнет вайнахов, и за поддержку недавнего путча, и депортацию народа перед Великой войной далеко-далеко за море, в Казахстанские степи.

В то время, перед самой войной жители республики, с легкой руки генерала и его муфтиев, и к собственному, кажется, удивлению враз стали правоверными вайнахами, носителями великой культуры и древнейших традиций, ведшихся со времен старика Ноя. Новые учебники истории запестрели славными датами. Новые учителя стали по новым заветам учить мальчишек. Светская власть окончилась вместе с имперским правлением в республике. Народ, истосковавшийся по истинной культуре, по традициям прошлого, склонился пред нормами шариата, о коих многие старики знали лишь понаслышке и принял заповеди аль-Ваххаба. Заповеди распространялись бесплатно новыми учителями — и он не был исключен из общего числа, получив двуязыкую зеленую книжицу в подарок: на чеченском и арабском.

Перед лицом всегдашней, недреманной внешней угрозы со стороны империи, неизменной из века в век, вайнахи приняли новую веру и новые ее символы и новыми заветами оградили себя от греха. Став долгожданно провозглашенным единым народом, а не сообществом тейпов, как в прежние века, в душе вайнахи почувствовали себя настоящими борзами[3] — а иным и не место в суверенном государстве, борющемся с имперским гнетом, международным сионизмом и растленной культурой, насаждаемой Западом. Иные тут и не остались. А тем же, кто остался, то есть правоверным мусульманам, хранителям истинных знаний, было позволено многое в награду за верность зеленому знамени; и позволение это обязывало всех замкнуть уста и склонить спину. Каждый вкусил позволения, каждый, кто мог, получил то, что хотел… или того, кого хотел, в полное свое владение. Рабство стало модным в республике, рабство стало насущно необходимым ей. Всякий, имевший дом, должен был иметь раба: из пленных ли, из бедняков соседнего тейпа ли, заложника ли, как он сам, не имеет значение. Это было новой и, одновременно, старой традицией суверенной республики. Как когда-то прежде, в далекие годы свободной жизни, до прихода генерала Ермолова и солдат империи вайнахи славились среди прочих народов набегами, разбоем и грабежами, похищением невест, — тем, что ныне именовалось вольным вайнашским духом. А ведь за заложника, томящегося в зиндане или прислуживающего женщинам на кухне, можно, в случае нужды потребовать и получать выкуп….

И это связывало всех посильнее стальных цепей. И тех, кто владел, и тех, как он вынужден был с удивлением признаться самому себе, кем владели. Связывало, чтобы защищать с оружием в руках или без оного, саму основу, сам принцип позволения….