Lues III - [15]

А ныне еще и воспоминание о прошедшей войне. У каждого оно было своим, надежда в нем перемешивалась с горем, порой, с отчаянием, ожидание со страхом, муки боли с муками радостей. Для каждого, отождествляясь с этим словом, возникала картинка из памяти прошедшего двадцатимесячного противостояния. Он не был исключением, ему виделась своя. И эта картинка была его символом, его причиной, его болью, из-за которой он все терпел, служил и творил то, что и как требовал его полевой командир.

Где-то на востоке республики. Год девяносто шестой, самое начало. Еще холодно, по утрам лужицы талой воды сковывает узорами мороз. При ходьбе, разговоре изо рта вырываются клубы пара. Почки на деревьях набухли, при ясном солнечном небе они источают терпкий аромат, но до появления первых листков пока еще далеко.

Их командир с группой человек в двадцать пять-тридцать — взяли и его, и еще нескольких пленников из числа федеральных солдат в качестве живого щита — совершал рейды по тылам вторгшихся в республику войск, то неожиданно обрушиваясь на склады, то отстреливая проходящий транспорт с боеприпасами, продовольствием, появляясь и исчезая как тать в нощи. Неуловимый, несмотря на все старания командования федеральных войск и отчаянно дерзкий.

Федералы тогда уже отступали, но сражались отчаянно, захватывали сквозь зубы села, чтобы наутро без боя по приказу свыше уйти на исходные позиции. Командование не понимало сбивчивых, противоречивых приказов, поступавших из Генштаба, но знало, понимало, чувствовало, что кампания уже обречена, что вести войну против всего народа невозможно, придется либо истребить республику, либо захватывать каждый населенный пункт бесчисленное число раз, наводя в нем свой, конституционный порядок, бесконечно разоружая жителей, а на ночь прячась от них в крепких блиндажах и дотах. К тому же вторгшаяся армия захватчиков смертельно устала, не выдерживая бессмысленного противостояния и бездумных приказов, скалилась на своих, имперских политиков за их слова о никчемности войны о неизбежном ее проигрыше. Устала и проигрывала уже на полях сражений, с каждым разом все крупнее, и с большими жертвами. И потому надежда на скорую победу над бывшей империей крепла с каждым днем, с каждым новым боем.

В одно село, из которого накануне вышли федеральные войска, и попала его небольшая группа. Просочились незаметно, избегая дорог и хоженых троп. Жидкий лесок быстро закончился, отступил, показался тракт, исполосованный гусеницами танков и бронетранспортеров. Тишина стояла оглушительная: ни птичьих криков, ни человеческих голосов. Точно вымерло все.

Они вышли на тракт и остановились разом, будто кто великий воздвиг пред ними незримую стену.

Села не было. Три полуразрушенных дома на окраине да одинокий крытый колодец у самого въезда. Все остальное превратилось в мешанину из битого кирпича, дерева, почвы да человеческих останков: от взрезанного плугом ковровой бомбардировки пространства в сотни квадратных метров доносился тошный сладковатый запах. Истерзанная земля походила на разгулявшееся перед штормом неспокойное море.

Перед въездом в село стоял одинокий телеграфный столб с оборванными проводами. На одном из этих проводов, захлестнутым в виде петли, висела молодая, не старше тридцати, женщина, вайнашка. Одета она была в строгое черное платье без единой складки, растрепавшиеся от ветра волосы покрывал сбившийся на затылок платок. В судорожно сжатых руках покоился годовалый ребенок, одетый лишь в маечку и подгузники; так же мертвый. Склоненное к нему лицо матери было покойно, только в широко раскрытых глазах читался страх, мучительный, непередаваемый страх, страх разжать руки. До земли от ее босых ступней было метра полтора.

По-прежнему не произнеся ни слова, стараясь не оглядываться, они так же быстро вернулись в лагерь. В тот же день, ближе к вечеру, они ушли на юг. А мертвая мать с младенцем, покоящемся на сведенных судорогой руках, еще несколько дней висела на одиноком телеграфном столбе с оборванными проводами; долго никто не осмеливался снять ее. Мимо проходили части армии независимой республики, воины замедляли шаг и долго разглядывали худенькое тело женщины и после смерти крепко прижимающей к груди младенца, и старались только ненароком не взглянуть в ее широко открытые глаза.

Впереди показалась девятиэтажка, издалека заметная даже в наступающей темноте. На фасаде одного из зданий находились электронные часы, он взглянул на светящийся циферблат. Поправив газету, небрежно торчащую из кармана куртки, он медленно зашагал по улице.

Из темноты мигнули фары припаркованной метрах в десяти выше по улице легковушки. Фары мигнули еще раз, машина — потертый «жигуленок» — выехала на проезжую часть. Проезжая мимо него она слегка замедлила ход. Он успел заметить в салоне, кроме водителя, еще одного человека, сидевшего на заднем сиденье.

Машина свернула налево, исчезла за поворотом, он вздохнул и двинулся дальше.

У входа в здание толпился народ. Какой-то мужчина, подъехавший к самому крылечку двухэтажного строения, ругался с пожилой дежурной, тихо просившей убрать его машину подальше, чтобы освободить дорогу спецтранспорту. Он же, тем временем, подошел к дверям. Дернул на себя, потом толкнул, и оказался внутри.