Лучшие годы - псу под хвост - [39]

— Если бы речь шла о письменном приглашении, я на все сто уверен, что они не приняли бы его, — утверждал Квидо. — Дня этого у них было бесконечно много веских аргументов. Но так, лицом к лицу… Это было достаточно сложно. Для этого они были слишком воспитаны.

— А что, если сегодня вечером? — с восторгом предложила тогда мать Квидо и возвела затуманенные очи к мужу.

— Что ж, я — за! — просиял отец Квидо и почувствовал резкое покалывание за грудиной.

— Сегодня? — Павел Когоут был приятно поражен столь спонтанным ответом. — Ну и отлично!

— А может, зажарим цыпленка? — Превозмогая боль, мужественно спросил отец Квидо и кивнул в сторону холодильной полки. — Вот я сразу два и куплю!

Мать Квидо одарила мужа восхищенным взглядом.

— Одного, — весело сказал Павел Когоут. — Второго куплю я.

3)

Нам покорятся бури, ненастья и тоска,

Пусть жизнь взлетает вольной птицей,

И пусть любовь вся в песню превратится,

Что радостно взмывает в облака! —

декламировала мать Квидо со смесью иронии и сентиментальности, когда в тот знаменательный день, собираясь на условленный пикник, прихорашивалась перед зеркалом.

— Если бы я хотел водить дружбу с оппонентами режима, я мог бы остаться в Праге, — для вида сетовал отец Квидо, но на самом деле был весьма восхищен собственным мужеством. — Не для того я бежал в деревню, чтобы поджаривать с ними цыплят!

— Цыплята — это твоя идея, — с улыбкой заметила мать Квидо, не отрывая взгляда от зеркала.

— Под цыплят я запросто подведу базу, но мне любопытно, как ты будешь объяснять встречу с этими оппонентами?

— Что цыпленок, что петух[44] — один черт, — пошутила мать Квидо. — Впрочем, нам вовсе не обязательно идти туда…

— Именно обязательно, — вздохнул отец. — Из-за твоей картошки и масла нам придется туда идти!

— Нет, из-за твоего мясного завтрака! — Мать Квидо в последний раз взглянула на себя в зеркало. — Ну, как я выгляжу?

— Бог ты мой! Она меня еще спрашивает, как она выглядит!

— Послушай, может, детям пойти с нами? — вдруг спросила мать Квидо. — Квидо мог бы прочесть свой рассказ.

В ее предложении — как правильно понял отец Квидо — смешивалась здоровая материнская гордость с несколько менее здоровой перестраховкой: если наряду с цыплятами будут еще и дети, наверное рассуждала она, встреча может выглядеть не столь конспиративной.

— А почему бы нет? — сказал отец Квидо.

Лишь после того как Павел Когоут и его жена Елена ввели своих гостей в курс последних внутриполитических событий и ознакомили их, в частности, еще и с фактом, что они постоянно находятся под колпаком Госбезопасности, отец Квидо понял, в какой серьезной пьесе — пусть в роли зрителя — ему предстоит участвовать. Чтобы чем-то занять руки, он возложил на себя обязанность переворачивать шампуры, но изображаемый им при этом восторг гурмана не мог до конца скрыть его нервозности. Его причмокивания, которыми он сопровождал свои замечания по поводу золотисто-хрустящей корочки, никого не могли ввести в заблуждение — тем более что он поминутно смотрел на часы и на небо, словно никак не мог дождаться наступления темноты. А один-единственный кусочек куриной грудки, который он в кричащем противоречии со своими гастрономическими восторгами проглотил, чуть позже с не очень убедительным объяснением срыгнул в живую изгородь.

Да и мать Квидо вскоре осознала, что риск, связанный с этим визитом, пожалуй, несколько больший, чем она еще час назад могла предположить. Однако сильнее опасения возможных последствий был ее ужас перед таксой Когоута. Стоило той в темноте коснуться ее ног — визгу, пугавшему хозяев, не было конца.

— Я могу вполне допустить, что женщина боится собак, пауков и мышей, — полушутя-полусерьезно сказал Павел Когоут, не имевший понятия о глубине ее фобии, — но я терпеть не могу, когда женщина преподносит свой страх как некое достоинство…

Пако и Квидо спасали положение: они не боялись не только маленькой таксы, но и тайного сыска и потому вели себя совершенно естественно. Правда, Павел Когоут поначалу сомневался, уж не из тех ли Квидо бойких юношей, что после двух-трех рюмок вина станет резко осуждать его, Павла, комсомольское творчество; однако многолетнее увлечение Квидо трескучей декламацией, которое теперь вызывало в нем чувство стыда и в общем-то мало отличалось от когоутовских «интеллектуальных проколов», было достаточной порукой тому, что до язвительного исполнения стихов о Сталине дело на сей раз не дойдет. Оба мальчика нравились драматургу, и он без конца шутил с ними.

Когда очередь дошла до чтения рассказа Квидо, Павел Когоут, несколько оробев, стал было придумывать какие-то щадящие оговорки с непременным, как водится, одобрением. Однако рассказ, пусть и начинающего автора, приятно удивил драматурга, хотя он и был не согласен с его пессимистическим звучанием, причину которого он правильно усматривал в том, что мальчики, которые продавались в «Лавке Жестокость», не могли говорить.

— Зато мы можем говорить, и это наше единственное спасение! — сказал он Квидо и, смеясь, продемонстрировал прослойку своего подкожного жира. — К тому же любой женщине можно запудрить мозги.