Лучшее - [100]

— Как и на мне, Краг-шестнадцать, в некотором смысле.

— Раньше я стыдился своей болезни, скрывал ее. Но после встречи с вами решил поговорить с приятелями. И у меня появилась надежда. Но прежде я должен опорожнить свой большой базу.

— У сфайрикои нет базу.

— Это бородатая шутка, дох-док. Вот что я решил. Поскольку моя собственная смазка работает неудовлетворительно, я хочу попробовать специальный вид бальзама.

— Специальный вид? Очень интересно, Краг-шестнадцать. Знаете, мой собственный бальзам, кажется, совсем потерял эффективность.

— У меня есть подруга, дох-док. Или друг. Как правильно назвать? Она четверного типа относительно моего пятерного. Эта особа, хоть и неразборчива в связях, — мастер своего дела, специальный бальзам выделяет в изобилии.

— Боюсь, мне он не подойдет, Краг-шестнадцать. Но, возможно, для вас это решение. Ведь бальзам специальный? Он растворяет все проблемы? Включая даже те, что не принято считать проблемами?

— Это самый особенный из всех бальзамов, дох-док. Он растворяет абсолютно все. Надеюсь, он проникнет к моей забытой ножке, где бы та ни скрывалась, и погрузит ее в добрый вечный сон. Ножка будет знать, что она — сон, и перестанет меня мучить.

— Если б я не прекращал практику, Краг-шестнадцать, я бы раздобыл немного такого бальзама и поэкспериментировал. Как зовут ту четверную особу?

— Торчи-двенадцать.

— Да, я слышал о ней.

Все знали, что идет последняя неделя жизни дох-доктора, и каждый стремился сделать так, чтобы его счастье стало еще полнее. Утренние шутники превзошли самих себя, особенно арктосы. В конце концов, доктор умирал от их болезни, которая для самих арктосов не смертельна. Шутники весело проводили время возле клиники, и у дох-доктора зародилось малодушное ощущение, что жизнь все-таки предпочтительнее смерти.

Он так и не достиг правильного душевного настроя, это было заметно с первого взгляда. Мирской священник Мигма П. Т. де С. пришел наставить его на путь истинный.

— Великая общность, куда вы держите путь, дох-доктор, — вещал священник, — это счастливое единство, и оно выше любого собственного «я».

— Да, знаю, но вы втираете очки не очень умело. Меня учили этому с раннего детства. И я смирился.

— Смирились? Но вы должны быть в восторге! Собственное «я» безусловно погибнет, но оно продолжит существовать как составная частичка эволюционирующего единства, точно так же, как дождевая капля живет в океане.

— Верно, Мигма. Но разве капля не может сохранять память о том времени, когда она была облаком, или о том, как падала дождем, струилась ручьем? Разве капля не может сказать: «В этом океане чертовски много соли! Я в нем потерялась».

— Нет, не может. Капля жаждет потеряться. Единственная цель существования — закончить существовать. В эволюционирующем единстве не может быть слишком много соли. Ничего не может быть слишком много. Все сливается в гармонии единства. Соль и сера становятся единым не-различающимся. Потроха и дух сплавляются воедино. Благословенно забвение в общности, которая обрушивается сама на себя.

— Мне все это до одного места, мирской священник. Я устал.

— До одного места? Не вполне понял вашу фразу, дох-доктор, но уверен, она здесь кстати. Вы правы, дох-доктор, все в одном месте: животные, люди, скалы, трава, миры, осы. Все стирается с лица земли и попадает в огромное — могу я добавить этот эпитет? — огромное одно место!

— Боюсь, ваш эпитет здесь очень кстати.

— Это великая общность, счастливая кончина индивидуальности и памяти, это единение живых и мертвых в великом аморфизме. Это…

— Это древний бальзам на душевные раны, который давно утратил мерцание истины, — печально закончил дох-доктор. — Как там говорится в старой пословице? «Если смазка стала липкой, вперед не двинешься — обязательно приклеишься».

Нет, не было у дох-доктора правильного настроя, ему требовалась поддержка окружающих. А время его заканчивалось, час смерти уже назначен. Существовали опасения, что дох-доктор исчезнет не должным образом. К великому событию он подходил явно не в том настроении.

Прошла неделя, наступил последний вечер. Дох-доктор по традиции поджег клинику и несколько минут спустя — свой дом.

Он сжег постройки, развеял пепел, продекламировал соответствующую моменту рапсодию. Съел святой плод иньюен и святой плод юлла. Потом положил на язык шарик самого горького пепла и лег, чтобы провести последнюю ночь под спейр-небом.

Он не боялся умереть.

«Я с радостью перейду мост, — думал он, — но я хочу, чтобы он вел на другую сторону. А если другого берега нет, то я хочу знать об этом. Сказано: «Молись, чтобы счастливо исчезнуть на века. Молись ради благословенного забвения». Но я не хочу счастливого исчезновения на века. Уж лучше геенна огненная, чем благословенное забвение! Я лучше буду гореть в аду, если буду знать, что в огне я. Я должен остаться собой. Не хочу отказываться от себя».

В ту ночь он не сомкнул глаз. Может, оно и к лучшему — умирать проще, если ты устал и не выспался.

«Другие не забивают голову такими мыслями, — сказал доктор себе, тому человеку, которого не хотел терять. — Другие способны быть счастливы в забвении. Почему я не такой, как все? Другие мечтают исчезнуть, пропасть, потеряться. А я утратил веру, в которой меня взрастили, хотя исповедовал ее долгие годы. Что же во мне такого особенного?»