Лучшее - [7]

…Опомнился. Рванул за машинкой, давя дрожащими пальцами на кнопку. Она оставалась мертва.

Впрочем, как и Лера.

— УУУУУУУУУУУУУУУУ!!!!!!!!

Продолжая выть, он с хрустом сжал мерзкую машинку в руке, и со всей мочи швырнул об шкаф.

Вдребезги.

…И не заметил, как бледно-голубая жидкость начала ме-е-е-дленно вытекать из пластикового корпуса адской машинки.

Как раз в эту минуту откуда-то снизу начали отчаянно колотить по батарее рассерженные соседи.

* * *

…В гробу я её поцеловал. В лоб. И испытал шок. И это всё решило, внутренне, до содрогания. Здесь, в гробу, её не было — то, что я поцеловал, к человеческому телу не имело ни малейшего отношения: словно я поцеловал камень. Или холодную землю. Нет, наверное, в них жизни больше.

И я испытал то же самое чувство конечности (или кончености?), о котором столько раз читал и слушал, как о пережитках прошлого тысячелетия.

Слёзы. Наш век превратил в гнуснейший фарс даже самое святое — её величество смерть.

Смерть. Мы с Лерой о ней частенько говорили часами. Наряду с Шопенгауэром, по которому нужно сдавать доклад. Наряду с новой войной на Балканах. Наряду с пришельцами и вчерашними снами.

Ещё бы — возможность реинкарнации, подаренная людям французскими биологами, на деле вызвала больше бед и волнений, чем это можно было себе представить. Деньги, и до этого значившие слишком много, стали мерилом всего, даже жизни. Прослойке богатых они теперь дарили вечную молодость и здоровье, а вместе с ними — вседозволенность и скуку. От безделья богачи порождали бесстрашных солдат и террористов-камикадзе, поклонников де Сада, убийц и самоубийц.

У бедных такое положение вещей порождало злобу и ненависть, у иных — стимул к необычному воплощению своих фантазий. И у всех нас — мерзкое чувство фальши на похоронах любимых.

И закрадывается в душу пакостное: лучше бы уж навсегда! Лучше бы конечно!

Как бы не так! Кому, как не мне, знать, что где-то сейчас в этом долбаном Париже, как водится — в офисе, что возле Эйфелевой башни (столько раз мы его видели в новостях!) тому, что ещё вчера на самом деле было моей девушкой, добросовестные служащие придают персональный код. И шлется запрос на реинкарнацию, и проверяются банковские счета. Да откуда им взяться у русской студентки? Или у её родственников? Впрочем, если бы у них и были — волчье правило: каждый за себя. Вот пролить слезы над гробом — другое дело!

Дальше процедура проста. То, что древние называли «душой», будет законсервировано. Ровно на три года. Потом — или отпускают «на небеса» или продают частным лицам.

Лера, господи! Можно ли законсервировать разлёт твоих чёрных волос? А твои губы? Твои сны? Твой доклад по Шопенгауэру? Старик Мэйсон бы в гробу перевернулся, если бы знал, что его могут подвергнуть такой консервации.

Что у тебя сейчас есть, Лера? И можно ли это «что-то» назвать жизнью?

Впрочем, у тебя есть я, в прошлом — вечный студент, а ныне неудачник.

Впрочем, об этом говорить не принято. Как закон: накопил нужную сумму — получи новую жизнь. Не накопил — значит, не повезло. О трёхгодовой консервации все молчат.

Говорят даже, что это лишь рекламный трюк. Ещё говорят — это для науки. На самом деле — деньги и тут всё решают. Мало ли какие случаи бывают: есть люди, вся ценность которых познаётся лишь после ухода из жизни. Мало ли благотворительных фондов?

А объявления типа «верните мне сына (брата, мужа)»? Может, кто и насобирал по нитке…

А нашумевший скандал о воскрешённых и проданных в рабство, о котором до сих пор спорят в судах? А преднамеренные убийства? А скидка на ошибку в реинкарнации, в конце-то концов!

Для нас всё это — где-то там. Кому мы нужны — и при жизни и после неё?

Кому ты нужна, Лерочка?

Кому?

Как кому? А МНЕ?

Чувствовать себя бедным — плохо. А подлецом — совсем никуда. Как жить?

* * *

— Ты идиот!

Мой друг Юрка всегда прагматичен и прямолинеен. Думаю, эти качества сделают его со временем большим учёным, как он и мечтает. Наверное, и реинкарнацию заслужит. Лет через пятьдесят. К его словесной порке я готов, даже получаю удовольствие — и он и я знаем, что поступлю я всё равно по-своему.

— Это фикция, понимаешь? Ты в свои двадцать с хвостиком не то что на квартиру, на приличные ботинки не смог заработать. Забудь и живи дальше. Много ты знаешь реинкарнированных?

Он прав. Прав настолько, что даже спорить не о чём. В среде наших знакомых реинкарнированных не больше, чем высаживавшихся на Марсе.

— Принимаю. Но должен же я попробовать хоть что-то сделать?

— Забудь. Нереально. Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— Знаю, конечно. Миллион евро. Это все знают.

— Вот именно. Один! Миллион! Евро!!!

— Юр, это всего лишь деньги.

— Ну да, а у тебя есть всего лишь жизнь. Ты что решил — банк ограбить?

— Да нет. Но ты не одобришь.

Про меня говорят, что в критические минуты я умею собраться. Сам я, правда, в этом не уверен, но всё же пустым слезам предпочитаю действия. Хоть какие-нибудь.

Умение подчинить все свои действия единой цели часто позволяло мне выкручиваться из самых плохих ситуаций. Даже тогда, когда у всех прочих опускались руки.

— Ты лентяй! — обычно говорила Лера, прекрасно зная об этом моём качестве. — Ты начинаешь что-то делать только тогда, когда тебя припёрли к стенке! И думать ты тоже начинаешь только…