Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов - [45]

– Турин без электричества, – повторил я, чтобы доказать ему, что слушаю.

– Ага, завораживает, правда? Каким образом Италия смогла заменить электричество другим источником энергии? Я думаю, они используют холодную реакцию! Ведь холодный термояд – это еще одна сенсация восьмидесятых, из тех, что меняют мир. Того Турина я не сумел изучить – не к чему было подключить лэптоп. А ты мог бы разузнать, как они этого добились! Ты ведь журналист, так? Тебе, кроме карандаша, ничего не нужно.

– Я не большой спец в физике, – сказал я.

– Господи, я все забываю, что говорю с человеком из безнадежного мира Джорджа Буша, – вздохнул он. – Слушай, дурачок: в физике нет ничего сложного. Физика проста и изящна, потому что структурирована. Я это понял в трехлетием возрасте.

– Я простой журналист, не ученый.

– Ну, о консилиенсе[12] ты хоть что-нибудь знаешь?

– Впервые слышу.

– Врешь! Даже в вашем глупом мире о ней знают. Гипотеза, предполагающая, что все человеческое знание едино в своей основе.

Блеск его глаз меня утомил.

– И что с того?

– Да то, что в этом разница между твоим и моим миром! В вашем мире был такой великий физик… доктор Итало Кальвино.

– Знаменитый литератор, – поправил я. – Он умер в восьмидесятых.

– В моей Италии Кальвино не умер, – сказал он, – потому что в моей Италии Итало Кальвино завершил свои «Шесть основных принципов».

– Кальвино создал «Шесть заметок», – сказал я. – «Шесть заметок для следующего тысячелетия», к тому же он успел написать только пять, а потом его поразил инсульт.

– В моем мире его не поразил инсульт. Наоборот, он сам поразил мир. Когда Кальвино закончил свой труд, эти шесть новелл стали не просто «тезисами»! Он прочел шесть публичных лекций в Принстоне. На последней, посвященной консилиенсу, зал был битком набит физиками. И математиками тоже. Мой отец находился среди них.

Я отгородился от него блокнотом.

«Шесть основных принципов, – поспешно накорябал я. – Кальвино, Принстон, консилиенс».

– Родители Кальвино были учеными, – настаивал Массимо. – И брат. В его литературную группу УЛИПО[13] входили одержимые математики. Когда он выступил с лекциями, достойными гения, никто не удивился.

– Что Кальвино – гений, я знаю, – сказал я. Хоть я и был тогда молод, но каждому, кто писал на итальянском, полагалось знать Кальвино. Я видел, как он ковыляет под портиками Турина – сутулясь, волоча ноги, с хитрым и задумчивым видом. Довольно было взглянуть на этого человека, чтобы понять, что его программа не похожа на программы других писателей.

– Когда Кальвино закончил курс лекций, – задумчиво протянул Массимо, – его перевели в Женеву, в ЦЕРН, и поставили заниматься Семантической сетью. Кстати сказать, она прекрасно работает. Не то что ваш гнусный Интернетик, полный спама и уголовщины. – Он вытер нож о замасленную салфетку. – Сейчас поясню. Семантическая сеть работает прекрасно – причем на итальянском. Потому что она была создана итальянцем. С небольшой помощью французских писателей из УЛИПО.

– Нельзя ли уже уйти отсюда? В ту Италию, которой ты так хвастаешь? А оттуда – прыгнуть в мою?

– Положение осложняется, – вдруг выдал Массимо и встал. – Присмотри за моими вещами, а?

И он отправился в туалет, оставив меня гадать, чем еще может осложниться наше положение.

Теперь я сидел в одиночестве, разглядывая закрытую бутылку бренди. Мозги у меня плавились. Странности этого дня пробили какой-то важный клапан в голове.

Я считал себя умным – потому что знал три языка и разбирался в технических материях. Я мог побеседовать с инженером, конструктором, программистом, предпринимателем и правительственным чиновником на серьезные, «взрослые» темы, которые все мы договорились считать важными. Ну да, конечно же, я был умен.

Но всю прежнюю жизнь я был куда глупее, чем в данный момент.

В экстремальной ситуации, в задыхающейся от сигаретного дыма «Елене», где скверно одетые горожане листали свои мрачные газеты, я узнал, что во мне таился подлинный гений. Я итальянец и, как всякий итальянец, склонен потрясать мир до основания. Мой гений никогда не проявлялся прежде, потому что гениальности от меня не требовалось. Я был глуп, потому что жил в глупом мире.

А теперь я вовсе не жил в мире. У меня не осталось своего мира, и вот мои мысли ракетами взмыли в космическую пустоту.

Идеи меняют мир. Мысли меняют мир – а ведь их можно записать. Я забыл, насколько важно писать, как влияет литература на историю, какие последствия способна вызвать книга. Странным, трагическим образом я совсем забыл, что такое возможно.

Кальвино скончался от удара – я это знал. Какой-то сосудик лопнул в мозгу человека, упорно трудившегося над посланием, которое должно было преобразить новое тысячелетие. Конечно, великая потеря – но кто мог представить, насколько на самом деле она была велика! Труд гения – это черный лебедь, непредсказуемый, неожиданный. Если черный лебедь не появился, могла ли Земля ощутить его отсутствие?

Пропасть между Италией Массимо и моей казалась невидимой – но всеобъемлющей. Точь-в-точь как разница между тем, кем я стал сейчас, и человеком, которым я был один короткий час назад.