Лучик - [17]
Над лесной тропой склонилась высохшая ольховая ветка. На ветке висит дождевая капля. Удивительно яркая для сумрачного дня, мрачного леса. Вся сверкающая радостной чистотой.
Откуда в капле столько красоты? Своя это красота или отраженная?
Но что отражать в ненастный осенний день? Даже небо серое — пресерое. Видимо, капля светится сама по себе, пришло ее время.
Долго любовался я каплей. А когда уходил, наклонился, чтобы ее не задеть. Вряд ли кто еще увидит сверкающую каплю, недолго удержится она на ветке, до первого ветерка. Но не гасить же преждевременно такую красоту самому.
Хотя теперь уже не погасишь. В душе осталась красота радостной капли.
Редеет лес. Березы, осины тихо роняют листья. Их с удовольствием примеряют на себя молодые строгие ели. Все они усыпаны разноцветными кругляками — желтыми, красными, коричневыми. От этого стали необыкновенно нарядными.
И строгости порой к лицу яркий наряд.
Очень хорошо видны на рябинах яркие кисти. Еще совсем недавно они прятались в листве, дозревали. А теперь — все на виду, потому что листья полностью опали. Словно предлагает всем рябина — берите мои плоды, видите, как их много, на всех хватит.
Поклевали оранжевые ягоды дрозды, улетели. Проходил мимо рябины медведь, сжевал несколько кистей с нижней ветки, опустившейся от груза плодов к земле. Больше никто рябиновым добром не прельстился. Как слезы падают с дерева ягоды. Горюет рябина — никому я не нужна.
Зря переживает. Многим понадобятся ее плоды в голодное зимнее время. И птицам, и зверю. А из тех ягод, которые упадут на землю, вырастут новые рябины. Поднимется на опушке леса рябиновая роща. То‑то будет, красиво.
Совсем почти оголился лес. Стал неприветливо темным. Золотятся лишь вершины высоких берез.
А на нижних ветвях этих берез листьев нет. Они давно попадали на землю. Почему же верхние держатся так долго? Ведь их и дождем больше секло, и ветром трепало сильнее.
Видимо, те, кому больше достается, сильнее других, закаленнее.
А может, крепче тот, кого больше ласкало солнце?
Пригнула поздняя осень все травы к земле. Перепутались они, переплелись от дождей и ветров. Посерели и побурели от холода.
А вот куст конского щавеля, хоть и вырос на высоком бугре, на самом ветру, не сдается. Стал коричневым до черноты. Но не кланяется ветрам. Лишь покачивается, когда налетает очередной холодный порыв.
Бессмысленное вроде упорство. Но гордое.
Не греет солнечный свет. Никто в него не верит. Все знают — за глубокой осенью, даже если она солнечная, наступит холодная зима.
Ласкает солнце низкими лучами без тепла сжатое поле, вымокший луг. Но никто никак не откликается на эту ласку.
На склоне дня, собравшись с силами, блеснуло солнце из‑под мрачной синей тучи на лес. Но снова безответно. Лес остался таким же неприветливо темным, каким и был.
Нет, не совсем. Засветились на фоне леса белыми стволами молоденькие березки. Словно выступили вперед. Посмотрите на нас, какие мы красивые…
Действительно хороши! Осенний свет подчеркивает красоту молодости.
Сильно похолодало. Притих лес. Лишь где‑то неподалеку от меня однотонно стучит дятел. Если бы не он, могло показаться, что ни одной живой души уже нет в лесу.
Лучи низкого осеннего солнца легко проходят под кроны сосен. Скользят по пучкам выцветшей травы. Высвечивают пожухлые папоротники.
Кто это метусится в солнечном луче? Присмотрелся. Вижу, что это летают мелкие мошки и комарики. Надо же, еще живы! Еще не убиты холодом.
Как‑то веселее стало от хаотичной пляски этой мелкоты.
Вокруг меня болото. Под ногами моховые податливые кочки. Ноги глубоко вязнут в перенасыщенной влагой губчатой массе. А выдираются из нее с трудом.
Позади, где только что прошел, булькает и шипит. Словно болото сердится, что не может удержать меня, что я его сильнее.
А мне помогает легкий посошок. Предупреждает об опасных местах. С ним легче вытаскивать увязнувшие ноги. Вроде и слабый помощник посошок, но надежный.
Нельзя в болоте без посошка.
Словно кто красные бусы рассыпал. Вся моховая кочка густо усыпана клюквой. Ягоды ядреные, крупные…
Это их выхолила кочка. Прижал я к ней ладонь, а она мягкая, влажная, теплая.
Если присмотреться, заметишь, что вьются по кочке причудливые стебельки с мелкими листиками. Каждая клюковка соединена с этими стебельками тоненькой ниточкой.
Надо же, такие тонюсенькие ниточки питают такие большие и сочные Ягодины!
Каждому бы из нас подобную незаметную, но надежную связь с родными корнями.
И весной много было воды в лесной реке Сороге. Но бежала она весело. Звенела радостно на перекатах. Играла солнечными бликами.
Сейчас, поздней осенью, река темная и мрачная, почти черная. Течет быстро, но молча. Как будто ту же самую работу выполняет по принуждению.
Усталое небо почти опустилось на землю, придавив мрачный оголенный лес. За серыми сумерками дня не видно далей. Тишина стоит такая, что, кажется, не может быть тише этой тишины.
Ничего удивительного. Летом, даже в самый тихий час, гудели комары. В сентябре изредка подавали голоса улетающие птицы. В октябре не раз звенело пронзительной чистотой небо…
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
В книгу «Из глубин памяти» вошли литературные портреты, воспоминания, наброски. Автор пишет о выступлениях В. И. Ленина, А. В. Луначарского, А. М. Горького, которые ему довелось слышать. Он рассказывает о Н. Асееве, Э. Багрицком, И. Бабеле и многих других советских писателях, с которыми ему пришлось близко соприкасаться. Значительная часть книги посвящена воспоминаниям о комсомольской юности автора.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.