Увидев в конюшне притаившегося Женю, Илья Ильич усмехнулся:
— Быть тебе у нас в заводе тренером и наездником! Сильно лошадьми интересуешься…
Женя покраснел и нахмурился от удовольствия.
Ладу вывели из денника. Лучик смело вышел за ней. Лада смотрела тревожно. Чуткие уши вздрагивали, глаза как будто спрашивали:
— Не обидите сынка моего?
Илья Ильич сказал спокойно, как человеку:
— Не бойся, Лада, ты же умница.
Обмеряли Лучика с ног до головы металлическим стержнем с делениями и обыкновенным сантиметром, каким дома Женина мама меряла свои выкройки. Списали в книгу всё: ширину груди, обхват пясти, то есть толщину ноги, высоту в холке…
Лучик точно понимал важность обмера — стоял смирно, поглядывал на людей большими тёмными глазами с длинными загнутыми ресницами серьёзно, с интересом. Ничуть не боялся, куда меньше Лады…
Взвесили его на весах специальных, вделанных в пол тут же, в конюшне. Взвешивания Лучик испугался, но не сильно, потому что и Ладу подвели к весам. Женя тихонько спросил:
— Как вес? Хороший?
— Средне, — поморщился Илья Ильич. — Авось на пастбище нагонит. Вообще в кости тонковат. Эх, подвела ты всё-таки нас! — укоризненно сказал он Ладе, которую отпущенный с весов Лучик сразу бросился сосать.
Лада повела умными глазами, вздохнула шумно: «Фррр!..» — ничего, разумеется, не ответила.
— Глюкозы ему выпишу, — сказал ветеринар.
Женя подумал: не ослышался ли? Как-то после ангины врач ему тоже прописал глюкозу. Белые лепёшечки были вкусные, кисло-сладкие. Но станет ли их есть Лучик? Он же только и умеет пока — сосать.
Илья Ильич с ветеринаром ушли. А Федотыч, отворив ворота конюшни, наконец повёл Ладу на прогулку. Повёл её одну, точно и не обращая внимания на стоявшего в проходе Лучика.
Женя не жался к стене, пока они проходили. Знал уже: умная лошадь никогда не лягнёт, не заденет человека из своей конюшни, пройдёт мимо ловко и осторожно, как по струнке. Но что же будет делать, оставшись один, Лучик?
Увидя, что мать уводят из конюшни, жеребёнок сперва испугался страшно. Задрожал. Голову вскинул, тоненько и жалобно проржал что-то призывное. И тут же поскорее засеменил, застучал высокими ножками вдогонку.
На пороге конюшни от дневного света он точно ослеп. Остановился, раздувая нежные ноздри. День был погожий, солнце пригревало сильно. Лучик стал от солнечного света голубовато-белый, тронутый серебром. Каждая волосинка на нём заблестела.
Подумав, освоившись с этим новым, живым светом, жеребёнок затопал вслед за спокойно шагавшей к леваде матерью. И тут же снова остановился в страхе — увидел воробья. И скорей опять за матерью!
Федотыч открыл ворота левады. Пропустил Ладу. Лучик прошёл тоже. Обнюхал землю. Замер. И вдруг, скакнув всеми четырьмя ножками, от радости пробежался рысцой. Однако тотчас вернулся, смирно прижался к брюху Лады и стал учиться делать, что и она: щипать редкую, но уже сочную траву. Лада щипала да ела; Лучик щипал, но не жевал — не умел ещё. Просто брал в губы и выпускал.
А Женя стоял у левады и дивился…
3
В одну из ближних суббот к Сергею Сергеевичу Короткову приехала на выходной день вся его семья.
С утра Илья Ильич вывел из гаража «Волгу», и Женя с отцом покатили на станцию.
Когда из вагона вывалились Лёня и Катя, когда спустилась и Евгения Андреевна, у тихой платформы Воронки поднялся такой гвалт, что скворцы и дрозды, недавно выведшие птенцов, заметались над лесом в воздушной тревоге.
Сергей Сергеевич торопился сразу обнять жену, сына, дочь. Евгения Андреевна спешила проверить, не исхудал ли Женя от вольной жизни с отцом. Женя радостно пищал:
— Мамочка!..
Катя кричала что-то про Лёню, Лёня про неё. А Илья Ильич, вытаскивая из колдобины застрявшую «Волгу», то включал, то выключал мотор.
Полчаса спустя все были на заводе.
Евгения Андреевна пришла в ужас от кастрюль, в которых Женя с отцом варили себе еду.
— Катя, живо принимаемся за уборку! — распорядилась она.
Потом Евгения Андреевна с Катей взялись мыть полы, а мужчин всех повыгоняли. Им того и надо было! Сергей Сергеевич ушёл в контору, Лёня, смилостивившись над Женькой, — «смотреть этот несчастный завод».
Братья стояли на высоком пригорке. Завод лежал перед ними, как в гигантском блюдце, окружённый лесом. И весь двигался.
Тёмными живыми пятнами бродили в левадах лошади. По беговой дорожке ипподрома бежали в упряжках рысаки — чёткие, лёгкие, быстрые. От леса дул пахнущий хвоей ветер. В низине синела река, за ней чернел бор.
Женя, дёргая Лёню за рукав, говорил счастливо:
— Нет, ты смотри, ты не отворачивайся. Это называется «ле-ва-да»! Там они гуляют. По часам.
— Кто — они? — пренебрежительно спрашивал Лёня.
— Лошади! Кобылки молоденькие — в той, жеребчики — в этой.
— «Жеребчики, кобылки»… Ты, Прыщик, выражаешься, как извозчик!
— А что это — извозчик? — Увлечённый, Женя даже не обиделся на «Прыщика». — Вон там у нас шорная мастерская, чинят сбруи, сёдла, уздечки. Там — механическая. А там — видишь, вроде будки? — титаны.
— Кто, кто? — вытаращил глаза Лёня.
— Да титаны же с кипятком! Лошадей зимой надо мыть? Летом они в речке купаются, а зимой поставят в коридор и чистят, ну, хвосты, ноги моют. Вон те длинные дома — конюшни. В одних — рысаки. Племенные. В других — матки с сосунками. — Женя подскакивал, поворачивая к брату разрумянившееся лицо. — А знаешь, как называются, которые уже больше не сосунки?
