Лучи из пепла - [26]

— Он жив. Там лежит живой человек! — крикнул Кавамото солдатам, которые своими длинными гарпунами очищали дорогу от трупов.

Несколько солдат подняли головы. По-видимому, они не расслышали слов Кавамото. Между тем водитель грузовика, обрадовавшись сравнительно чистому отрезку пути, дал газ и поехал быстрей.

— Не забирайте его, не сжигайте! Он жив! Там лежит живой человек! — снова крикнул Кавамото, но он был уже далеко, и люди с крючьями не могли его услышать. Они небрежно махнули рукой по направлению к удалявшемуся грузовику, думая, что их приветствуют, и снова принялись за свою печальную работу.

В ту ночь Кавамото не мог заснуть. Его непрестанно мучил вопрос: почему он не соскочил с грузовика? Может быть, ему удалось бы спасти человека! Ведь они, наверное, его живьем… — Он был не в силах додумать эту мысль до конца. Ночью он разбудил товарища, спавшего рядом с ним в общежитии электростанции, и начал шептать:

— Скажи, почему ты не остановил машину? Ты же слышал, как я кричал, все вы слышали. И ты тоже видел его, видел, что он лежал на обочине дороги.

— Оставь меня в покое, — ответил товарищ. — Можешь жаловаться «господину Б»[16], сбросившему атомную бомбу. Тот, кто лежал на дороге, все равно погиб бы. Сиката га-най — ничего не поделаешь. Спи, дружище.

3

«Сиката га-най…» Так говорили все в Сака. Но неужели и впрямь ничего нельзя было сделать, чтобы прекратить эти ужасы? Кто-то должен был начать. Но как? Воспоминания о Хиросиме и о временном госпитале в Сака неотвязно преследовали Итиро, словно демоны на картинках буддийских храмов, которые ему когда-то показывала мать.

Мать его была благочестивой буддисткой. Вероятно, поэтому после смерти своего мужа она с десятилетним Итиро вернулась на родину из Перу, куда семья в свое время эмигрировала.

— Тот, кто в своей прошлой жизни содеял зло, рождается вторично в образе лошади или быка, — наставляла мать сынишку. — Хозяева бьют их, а когда они старятся и не могут работать, отводят на живодерню. Иной злодей, правда, рождается вторично в обличье человека, но тогда его жизнь на этой земле складывается так, что с ним обращаются сурово и жестоко, как с рабочим скотом.

Переживания последних дней лишили Кавамото сна; ворочаясь на своем рваном «футоне» (матраце), он спрашивал себя:

— Чем же провинилось такое великое множество людей, перенесших неописуемые страдания в сожженной Хиросиме? Не может быть, чтобы все они были неисправимыми грешниками в прошлой жизни… Но почему тогда столько людей погибли ужаснейшей смертью от «пикадона»?

Много лет спустя, рассказывая о том, как он усомнился в религии матери, Кавамото говорил мне:

— Человек из другого мира, такой, как вы, будет, вероятно, смеяться над этим религиозным бредом. Но меня мои сомнения потрясли. Я ведь не знал никакой другой веры. И тут мне в голову пришла страшная мысль: если все, во что я верю, обман, значит, на свете вообще не существует божественной силы.

Вскоре после заключения перемирия объятый душевной тревогой юноша отправился в соседнее местечко Окоугайта, где в последние недели войны он проходил ускоренное военное обучение. Кавамото надеялся, что начальник училища поможет ему разобраться во всем.

— Начальник встретил меня приветливо, и мы поговорили с ним о самых разных вещах, — рассказывает Кавамото. — В конце концов он посоветовал мне два раза в день переписывать «императорский эдикт о воспитании». «Это, — сказал он, — придаст тебе уверенность и бодрость». Я так и поступил. Но через месяц я бросил переписку, так как стал замечать, что она мне не помогает.

Сам того не сознавая, Кавамото уже в то время вступил на новый путь. Два совершенно незнакомых человека помогли ему своим примером. Во время одной из поездок в Хиросиму вместе с товарищами из Сака Итиро увидел девушку, трогательно ухаживавшую за безнадежно больным. Через некоторое время он встретил полицейского, с необычайным терпением кормившего размоченным хлебом ребенка, мать которого свалилась на обочине дороги. Кавамото казалось, что среди дикого, бессмысленного хаоса по-настоящему имело смысл только то, что делали эти двое.

«Чем больше я размышлял о своих переживаниях, — пишет он, — тем явственнее слышал внутренний голос, внушавший мне: самое важное в жизни — помогать всем попавшим в беду, всем страждущим».

Шли дни, и Кавамото, чтобы забыть умирающего, которому он так и не подал руку помощи, ухаживал за всеми смертельно раненными людьми, размещенными в Сака — в школе и в детском саду.

О своей работе в тот период он рассказывает:

— Однажды я принес совершенно искалеченного человека во временный госпиталь, до которого было несколько километров пути. В госпитале было всего два-три санитара-добровольца, и работали мы нередко всю ночь при свечах. Вначале мы мыли руки где придется, но потом, когда пронесся слух, что бомба была отравлена, мы стали спускаться к морю и смывать гной соленой водой с песком, до тех пор пока от нас переставало пахнуть больницей. Нет, мы не хотели погибнуть той страшной смертью, какой гибли все эти несчастные. Мы хотели жить.

4

Целыми сутками Кавамото не спал и питался впроголодь. Он страшно исхудал и вскоре уже не мог работать, как прежде. Он до того ослабел, что все валилось у него из рук. Однажды он придавил себе ногу тяжелой электрической батареей подводной лодки, которую нужно было переправить из военно-морского склада на электростанцию. Несколько дней ему пришлось пролежать в постели. У товарищей по работе деятельность Кавамото в качестве санитара, ухаживавшего за больными и умирающими, эвакуированными в Сака, не вызывала никакого сочувствия. Они ругали его и осыпали насмешками: