Луч тени - [40]

Отведав филе рыбы-меч, я спросил официанта, собиравшегося забрать у меня пустую тарелку:

— А окуньки у вас свежие?

— Не усердствуй, — сказала моя жена.

— Сегодняшнего улова, — ответил официант.

— Несите, — сказал я.

Вернув официанту меню, я искоса взглянул на сидевших напротив супругов, не решаясь посмотреть им в глаза. На лице у них было написано нечто среднее между возмущением и ненавистью.

Пришлось и им съесть окуньков. Потом я заказал сыр, они тоже; я отпробовал ореховый торт, они — мороженое; я — ананас, они — фрукты в сиропе; я выпил кофе, они — по рюмке спиртного для пищеварения.

Под конец они были вне себя и кипели от злости. Пошатываясь, вышли из-за стола. Только ребенок ликовал, но материнский подзатыльник тут же привел его в чувство.

В гостинице глава семьи попросил:

— Супружеский номер.

— Хорошо, — кивнул портье, вручая ему ключ. — Двенадцатая комната на втором этаже.

Он пошел было к лестнице, но, словно внезапно что-то вспомнив, остановился и сказал:

— И добавьте еще кроватку.

Портье оторвался от книги для записи постояльцев:

— Вам супружеский или трехместный?

— Супружеский, но с кроваткой.

Ему было немного не по себе, но жена подбадривала его уверенным взглядом.

— А кроватка для кого? — спросил портье.

— Для малыша, — ответила мать, подталкивая вперед ребенка, которого до того прикрывала юбкой.

Взглянув на него с некоторым изумлением, портье воскликнул:

— В следующий раз просите трехместный номер, так мы скорей договоримся.

Он вручил мужу ключ от восемнадцатого номера. Тот покорно развел руками.

— Спокойной ночи, — сказал он нам, и его рослая фигура исчезла за дверью.

Едва мы вошли в номер, как я налетел на свою жену:

— Это ты подбила меня на поездку со жмотами.

— Конечно, во всем всегда виновата я.

— Да! — воскликнул я без особой убежденности и плюхнулся в постель.

Сил не хватало даже для ругани. Семь лет назад мы уже попадали в подобную переделку и всякий раз вспоминали об этом с ужасом. Но тогда речь шла лишь об одном человеке. Может, и прав Кафка, утверждая, что скупой человек — самое несчастное создание на земле, но должен заметить, что два скупердяя — это чудовище о двух головах, каждая из которых думает об одном и том же.

— А ты обратила внимание на ребенка? — добавил я. — Когда за него надо платить, его прячут.

Утром мы долго ждем их в светлом зале с накрытыми для завтрака столиками. Наконец они появляются с измятыми лицами и покрасневшими глазами.

— Что с вами? — спрашивает моя жена.

— Всю ночь мучились желудком, — отвечает она слабым голосом, усаживаясь на стул. — А вы?

— У нас все в порядке.

— А нас просто вывернуло наизнанку. — Муж облокотился на стол и прикрыл глаза ладонью. — От вчерашних излишеств.

Жена его тоже сидит как в воду опущенная.

Помолчав немного, он добавляет:

— Мы решили, что лучше расплачиваться врозь. У нас с вами разные привычки.

— Ладно, — согласился я.

Полюбовная сделка закончилась весьма неожиданно: вместо того, чтобы сблизить, она еще больше отдалила нас друг от друга. В машине теперь царило напряженное молчание, прерываемое одной-двумя вымученными фразами, что отнюдь не смягчало атмосферу взаимной неприязни.

Наши спутники протестовали против малейших отклонений от маршрута, намеченного совместно месяц назад.

— Наметили, и баста! — говорил муж, заливаясь краской.

— Боится потратить лишние деньги на бензин! — шепнула жена, когда мы поднимались по лестнице дома в Урбино, где родился Рафаэль. — Чтобы понять их, — добавила она, — надо умножать цены на десять.

— Как это? — остановился я.

— Приписывая по нулю справа. Например, сколько стоит здесь входной билет?

— Пятьсот лир.

— Для них это равно пяти тысячам, к тому же их двое, значит, десяти. Поэтому они и ждут на улице.

— Да, ты права. — Я понял, что жену посетил один из редких моментов озарения. — Попробуем-ка и мы пожить их представлениями.

Целый день провели мы в мире, где напитки обходились в тысячи лир, а еда — в сотни тысяч. Как и наши спутники, мы готовы были терпеть голод и томиться от жажды в надежде утолить и то и другое, добравшись до ближайшего колодца и купив где-нибудь по дороге дешевые пирожки. Но через два дня терпение наше лопнуло. Со спокойствием отчаяния я произнес:

— Хватит, сегодня вечером ужинаем в ресторане.

Спутник наш побледнел:

— Ты раб условностей.

В последующие два дня с приближением обеденного часа он словно впадал в оцепенение: ни за что не хотел вылезать из машины, где, забившись, как ребенок, в угол, бормотал что-то невразумительное. Жена его, которой явно было не по себе, всякий раз наклонялась к нему и пыталась уговаривать, а мы в это время ждали. Мне было стыдно и неловко.

На третьи сутки, на закате, когда мы лежали на скошенном лугу и, глядя в небо, наслаждались летним, клонящимся к вечеру днем, он спросил меня:

— А не вернуться ли нам пораньше?

— Ладно, — ответил я, приподнимаясь на локтях. — Может, так оно и лучше.

— Значит, ты согласен, — пролепетал он слабым голосом, продолжая смотреть в небо. — По правде говоря, ездить с вами тяжело.

— Вот как! — изумился я.

— Да, — продолжал он. — Тебе бы только поесть послаще.

— Ты имеешь в виду трату денег.