Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки - [71]

— Молодой офицер, участвует в первой мировой войне, получает Георгиевский крест за воинскую доблесть. Об этой полосе жизни он иногда разрешал себе рассказывать. Коль скоро шла война с Германией, его подвиги снова стали патриотичными, хотя до 1936 года все войны царского правительства рассматривались советской властью как реакционные и подлежащие всемерному осуждению.

— В период Временного правительства в 1917 году он приезжает на побывку. Когда он вышел на площадь у Александровского вокзала в Москве, на него наскочили солдаты с намерением сорвать погоны, но через несколько секунд нападавшие катались по мостовой, испробовав его медвежью силу, а остальные стояли вокруг с озадаченным видом. В Америке он непременно стал бы чемпионом по боксу… Он вспомнил об этом происшествии в отсутствие дневального, рассказывая нам о столкновении с начальником управления Левинсоном в сорок третьем, когда чекистам нацепили старые русские погоны, а он отмочил что-то по поводу звездочек, которые с него сняли двадцать пять лет назад и теперь надели на другие плечи…

— В Белой армии Колчака он был ранен и захвачен в плен, но его не расстреляли, так как он согласился проводить подготовку красноармейцев. В 1920 году он воевал в рядах Красной армии с поляками. Затем следуют годы мытарств, преследований, тюрем, лагерей, ставших единственным местом, где он мог существовать в условно вольнонаёмном состоянии.

Николаевский не был, конечно, ни античным героем, ни крестоносцем, воодушевлённым великим религиозным порывом, ни солдатом швейцарской гвардии, погибшим во имя долга, ни повстанцем Усть-Усы, ни гордым защитником Алькасара… Но я с большим уважением отношусь к этому человеку. Он сошел с прямого пути только когда движение было разгромлено, а до этого служил ему верой и правдой. При советской власти он влачил жалкое окололагерное существование, хотя другие царские офицеры, обеспечив победу Красной армии, затем немалое время подвизались в военных академиях и училищах, дожили до второй мировой войны и снова подпирали собой этот режим. Если бы при иной, новой тактике войны за несколько суток в лагерные центры были бы сброшены десанты. Николаевский оказался бы сразу одним из неповторимых полководцев, за ним пошли бы когорты заключённых, и он был бы на своем месте. Спрашивать с рядовых людей как с праведников и героев можно лишь тогда, когда политика больших и малых держав подчиняется ясным этическим нормам. Иначе ошибки великих мира сего перекладываются на плечи простых людей, прекрасно подготовленных для выполнения своих задач, но не способных на ходу исправлять громадные промахи эпохи. Люди — члены великого незримого человеческого братства, и коль скоро каинам удалось объединиться, пора, наконец, этим заняться и авелям.

Бухгалтером КБЧ был милейший усач — бывший казачий есаул. Компания была вполне подходящая, и я не сомневаюсь, что мы нашли бы общий язык, но дело портил дневальный и рассыльный оперуполномоченного, одновременно — главный осведомитель. Это был мрачный украинец с совиными насупленными бровями — личность страшная и отвратительная. Когда он появлялся в любом бараке, все знали, что он пришел вызвать кого-то на допрос. Немало людей он спровадил в изолятор не только по заданию «кума», но и по своей собственной инициативе. В любое время он, естественно, мог наговорить и на меня. Правда, гарантией того, что за мою личность в скором времени не возьмутся, было только что перенесенное следствие и новый срок; я и так был уже на самом дне. Чекистов беспокоят в первую очередь те, кто наверху, у власти, у кого влияние. Поэтому я спокойно выполнял свои пустяковые обязанности и не обращал никакого внимания на оберсексота. Моя должность в тот момент была крайне удобной, так как я удачно выменивал свой табак и покупал продукты питания. Так продолжалось около месяца, пока моего начальника не сняли и не перевели в пожарную команду за зоной, а на его место не посадили освободившегося из заключения отпетого стукача осетина Дебирова. Общество двух оберстукачей не предвещало ничего хорошего. Атмосфера резко ухудшилась, пошли косые взгляды, недомолвки. Было ясно, что я чем-то им мешаю. Надо было срочно уходить самому. Временно спасало лишь то, что медицинская комиссия признала меня инвалидом самой тяжелой группы, а без этого меня немедленно списали бы на общие работы. Случай помог: конструктора с лесозавода забрали на этап и мне предложили занять его место. К тому времени ноги уже окрепли, и я с радостью согласился. Прошло два месяца, и когда я вполне освоился на заводе, став снова «незаменимым», меня также вызвали на этап.

О резкой перемене в своей судьбе я узнал за два дня при таких обстоятельствах. Был конец рабочего дня; я стоял с краю у вахты лесозавода под лампой, хорошо освещающей прилежащий участок. Я был хорошо виден вполоборота с дорожки, идущей вдоль «линейки», на которой строилась колонна. Сокращенный путь между оперативно-чекистским отделом и тюрьмой на пятом лагпункте лежал через лесозавод, и внезапно я заметил начальника следственной части Курбатова. Он был в белом полушубке, в фетровых валенках и в бобровой ушанке. Я следил за ним взглядом. Вдруг его черные, как угли, глаза скосились в мою сторону, на губах появилась отвратительная усмешка, страшная гримаса резко исказила его довольно благообразное полное лицо. Второй раз я увидел дьявола, и приготовился к самому ужасному. Позже мы узнали, что Курбатов нас направил на этап смертников, но, к счастью, железная дорога Котлас — Воркута оказалась к этому времени уже достроенной. Расчет его заслать нас в самое истребительное место был правильным, ибо на строительстве этой дороги погибло огромное количество заключенных. Ошибка произошла по причине засекреченности строительных объектов, и Курбатов не знал, что железнодорожные работы уже закончены. Поэтому мы попали в город Воркута.