В 1973 году к моменту выхода по-русски моих «Записок Сологдина»[1] Солженицын находился ещё в вотчине «вождей»[2] СССР, и я счёл своим долгом во вступлении к этому изданию написать следующее: «С Александром Солженицыным мы находились в дружеских отношениях с 1947 по 1952 годы. По выходе из заключения виделись редко и расходились во взглядах». Солженицын был в стане врага, я в свободном мире. Поэтому двадцать страниц в моей книге, посвящённых Солженицыну, я заполнил только лучшим, что в те годы о нём можно было сказать. На странице 516 того же издания я специально подчеркнул ещё раз: «Наша четырёхлетняя жизнь под общим кровом, в теснейшем общении, окончилась. Дороги наши разошлись, по выходе на волю мы встречались редко и нерегулярно: я обиделся за искажение образа Сологдина, и чёрная кошка пробегала между нами».
Я послужил прототипом для Сологдина в романе «В круге первом» Солженицына, поэтому решил от имени моего литературного двойника обратиться в моих «Записках» к читателю.
Действительность была несколько иной. Мои встречи и разговоры с Солженицыным после нашей реабилитации проходили на уровне сурового братства сталинских лагерей. Для меня он оставался бывшим заключённым. Я отдавал должное его литературному таланту, но с жёсткой прямолинейностью указывал на его ошибки. Правда, я всегда щадил его самолюбие и делал это только с глазу на глаз. По мере роста своей славы он становился всё нетерпимее к критике, но это не мешало мне продолжать ту же линию поведения. Я не всегда был прав: например, советовал ему печатать свои произведения на Западе под псевдонимом, как это сделал никому в ту пору неизвестный Андрей Синявский. Я не предугадал отзвук и влияние лагерной тематики, которая благодаря Солженицыну прорвалась в советскую литературу.
Критические замечания Солженицына к моим работам я принял с благодарностью.
По приезде в 1972 году на Запад я всеми силами защищал Солженицына, так как помнил, что он за железным занавесом и не может пока говорить в полную силу. Во время многочисленных лекций, встреч, бесед, в интервью, я отстаивал его позицию борца, всячески выделял его хорошие качества. Когда солдат воюет, о его недостатках говорить не принято.
Теперь он в полной безопасности, в зените славы, окружён почётом и уважением; он сам защитит свои убеждения.
Сразу после приезда Солженицына в 1974 году на Запад я написал ему несколько писем и ответил на его письма, так как считал себя обязанным его предупредить. Но мой долг также защитить истину и людей от опасности вредных ошибочных предложений, доктрин, теорий, от кого бы они ни исходили.
Солженицын остаётся для меня одним из больших современных писателей. Я чту его десятилетнее единоборство с режимом и считаю «Архипелаг ГУЛАГ» подлинным свидетельством о преступлениях Ленина и его последователей, грозным предупреждением Западу. «Нобелевская лекция по литературе 1970 года» вызывает восхищение. Солженицын в ней рассматривает знакомую ему сферу литературы и искусства и преисполнен скромности и сочувствия к людям, когда касается остальных вопросов, в которых не считает себя экспертом. В этом был залог успеха лекции и её влияние на людей различных слоёв общества.
Публицистика Солженицына, которую я подвергаю критике в этой книге, занимает ничтожный объём в его творчестве и не умаляет значения этого большого писателя.
Глава 1
«Письмо вождям Советского Союза»[3]
«Мои предложения были выдвинуты, разумеется, с весьма малой надеждой, однако же не нулевой. Основание для надежды подаёт, хотя бы „хрущёвское чудо“ 1955–1956 годов — непредсказанное невероятное чудо роспуска миллионов заключённых, соединённое с оборванными начатками человеческого законодательства… Этот порыв деятельности Хрущёва перехлестнул необходимые ему политические шаги, был несомненным сердечным движением…» (6).
Солженицын, видимо, недопонимает причин событий, на которые ссылается. В действительности, с 1952 по 1955 годы, по лагерям прокатилась волна восстаний. Во многих местах[4] шли настоящие сражения, власти пустили в ход танки. Режим не мог больше заставить работать 15 миллионов заключённых, около каждого лагеря следовало держать дивизию солдат; даже Сталин не мог себе позволить такую роскошь. Именно поэтому население Архипелага сократилось к 1957 году примерно в 10 раз. С 1917 по 1957 годы в государстве «рабочих и крестьян» жилищное строительство велось только для класса партийных бюрократов и высшей прослойки угнетателей. Появление на воле 13 миллионов вчерашних заключённых потребовало решить вопрос об их пенсиях и расселении.
Одновременно в своей борьбе за власть Хрущёв был вынужден пойти на частичное разоблачение Сталина. Каждый шаг Хрущёва зависел от разных обстоятельств; в первую очередь, от грозного давления миллионов после смерти Сталина на «вождей». В личной борьбе за власть Хрущёв обязан был считаться с требованиями класса партийных бюрократов. Таким образом, весь агитационный шум о либерализме Хрущёва построен на обмане.
«Несомненное сердечное движение» Хрущёва вылилось в яростные гонения на религию. Именно в его правление было закрыто более 10 000 церквей и почти все монастыри. Церковь была взорвана изнутри введением «двадцаток»: двадцать светских представителей назначались отныне государством для управления приходом.
