Лубянка, 23 - [5]

Но вернемся к дневнику Люки. Вот что, давным-давно забытое, прочитал я там.

12 июля, 1929. На даче в Пушкине. Улица Полевая.

Заболел свинкой. Лежу вторую неделю, на свинью совсем не похож. Зачем так назвали? Прочел почти все книги, какие привезли. Решил стать писателем. Начал писать. Очень трудно: наверное, потому, что лежа. Лучше немного посплю.

13 июля.

Сегодня напишу смешной рассказ. Про то, как одна женщина приходит в магазин и говорит: «Дайте мне масла со сметаной». А продавец берет кусок масла, выливает на него большой ложкой сметану и подает: «Пожалуйста, вам масло со сметаной».

Я смеялся так, что шея со свинкой еще больше заболела, а мама говорит, не очень смешно, пиши другое. Но я лучше немного посплю.

14 июля.

Придумал другое — про красных партизан. Как они пришли в лес, а там огромная рысь. Больше, чем слон. И она их съела. Но красные не плакали в животе у рыси.

Прочитал маме, она очень смеялась, хотя чего тут смешного? Просто сказка такая.

Папа сказал, что лучше, если буду писать про то, что хорошо знаю. Что ж, это можно. Только сначала немного посплю.

16 июля.

Решил издавать журнал. Это легче, чем писать. Тетрадь у меня слишком толстая для одного журнала, и я придумал издавать сразу два. Первый называется «Комар», Љ 1, а там будет видно. Сначала написал объявление, как в журнале «Еж»: «Уважаемые подписчики! Скорей подписывайтесь, а то не достанется!» И подписал: редактор Ю. Хазанов, художник А. Хазановский, редколлегия — Б. Хазанович, В. Хазаненко, Г. Хазанян и Д. Хазанидзе.

18 июля.

Все время думал, чего лучше печатать в журнале.

19 июля.

Придумал! Надо поместить про науку и технику. Только не самому писать, а взять из настоящего журнала или газеты. У папы есть какие-то.

Папа дал мне журнал «Мукомолье и хлебопечение», но там я ничего интересного не нашел, и тогда мама попросила у сына хозяина дачи какой-то по правде технический журнал, и я начал оттуда переписывать… «В автомобилях, тракторах и комбайнах установлены десятки и сотни подшипников скольжения и шарико-роликовых…» Было здорово интересно, только очень трудно писать — наверное, потому, что лежа. Тогда я написал «Продолжение следует» и немного поспал.

22 июля.

Сочинил! Честное слово! Сначала приснилось, а потом сочинил. Или наоборот. Теперь, главное, не забыть, а написать в тетрадке.

Значит, так…

25 июля.

Нет, не могу ничего писать! Мне уже разрешили встать с постели, но зачем-то приехала из Москвы баба-Неня, кто ее просил? И как начала придираться, ворчать. «Подавай-принимай!.. Весь день на ногах… Как белка в колесе… А он ничего не хочет слушать… грубит… (Он — это я.) Все скажу папе…»

Разве можно сочинять в таких условиях? Конечно, я все забыл… Хотя, может, чего и напишу еще… В ближайшие дни…

Следующей записи я дождался от себя почти через 24 года.

3

6 марта, 1953

Первый урок в школе, куда меня случайно приняли на работу прошедшей осенью, начался сегодня около одиннадцати. В шестом «Б». Вошел и был ошарашен: мальчики сидят тихо, чинно, все в пионерских галстуках, с траурными ленточками на узлах. Зрелище необычное, даже трогательное, аж в горле защемило. Но быстро сообразил: свершилось то, что ожидалось, — окочурился великий вождь всех времен и народов… И слезы не пролились. А вид у ребятишек такой печальный — хоть плачь. Интересно, когда успели — чтоб у всех галстуки, да еще с черными квадратиками материи? И выражение лиц соответствующее. По-настоящему переживают, черти, или тоже переняли у взрослых артистов — изображать, если надо?..

Я начал, как обычно, с опроса, хотя понимал: сегодня всем, и мне тоже, не до модальных глаголов и прочей английской нудятины.

На перемене в учительской узнал: смерть Сталина наступила еще вчера, ровно в 9.50 вечера — так по радио передали. Официальный диагноз — кровоизлияние в мозг. Мелькнула мысль, что и без врачей-убийц дуба дал. Теперь их не обвинишь — они за крепкой решеткой, если еще живы. Впрочем, был бы человек, а дело всегда пришить можно. Конечно, распространяться на эту тему я не стал — потерплю до вечера, обсудим с кем-нибудь из своих. У некоторых учительниц глаза на мокром месте, я их мужественно утешал, в чем мне способствовал историк Иван Иваныч, парторг школы. Классный мужик, между прочим, бывший военный моряк, пришелся мне по душе с первых дней, а сейчас еще больше — когда я почуял, что печали по поводу случившегося нет у него ни в одном глазу, и в силу природной честности он даже не силится ее изобразить.

Перед уходом из школы звоню Римме. Как и думал, она уже пришла из своего Мосгортопа — кто же станет всерьез заниматься топливными проблемами в дни всенародного горя? Встретились у ее дома в Савельевском и, не сговариваясь, пошли в сторону моей Малой Бронной по бульварам — Гоголевскому, Никитскому, беседуя об одном: что теперь нас всех может ждать, после смерти Сталина?

Надо сказать, за восемь месяцев знакомства я уже допер, что при внешней покладистости и мягкости Римма достаточно упряма. Однако в том, о чем говорили по дороге, мы были единодушны. Да, умер самый настоящий деспот. Лютый тиран. Самоуправец… Как еще сказать? (Разумеется, ни один из эпитетов я не занес тогда в свою записную книжку, как то сделала лет за шесть до его смерти Риммина подруга Зойка. С недоумением и глубоким сожалением открыв для себя эту истину, она записала ее тогда в свой девичий дневничок, который всюду таскала с собой. А дневничок забыла в одной из аудиторий Московского университета, где в ту пору училась. А его нашли, прочитали там ее фамилию — он не был анонимным — и сдали в деканат. Декан тоже прочитал и… Уж не знаю, ахнул он, выматерился, побледнел от ужаса, от страха за свою студентку, за себя — воспитавшего, можно сказать, согревшего на своей профессорской груди такую кобру. Так или иначе, он принял мудрое решение: дневник уничтожить, делу хода не давать. Не было ничего — и все С концами, как бы выразились теперешние студенты.)