Лубочная книга - [143]

Вскоре затем я отправился к графине Уваровой просить ее об учительском месте, но графиня, зная, что я знаком со Львом Николаевичем, с которым и она была когда-то знакома, не только отказала мне в учительском месте у себя в Пореченской школе, но и не решилась рекомендовать меня в какую-либо другую школу. Знакомств в педагогическом мире у меня не было никаких, и я остался без места и принужден был снова приняться за лубочную литературу, и так, работая много, а зарабатывая мало, перебиваясь с хлеба на квас, я продолжал трудиться еще несколько лет до 1896 года.

Стихов за все это время я писал немного и изредка посылал их в журналы. Так, в 1889 году я поместил около 10 стихотворений в «Русском курьере» Н. П. Ланина{89}, а в следующем, 1890 году несколько стихотворений в «России» И. И. Пашкова{90}. В 1892 году помещал стихи в «Московской иллюстрированной газете»{91} и одно стихотворение — в «Русском обозрении» А. Александрова, — и более в толстых журналах мне не пришлось добиться помещения своих стихотворений. Так, в 1889 году, в мае, я через Е. П. Карпова послал два моих стихотворения, в народном духе, в С.-Петербург, в редакцию журнала «Русское богатство»{92} и через несколько времени получил от него следующие письмо: «К крайнему моему сожалению, я должен сообщить неутешительные новости. Л. Е. Оболенский{93} не признал возможным поместить в журнале «Русское богатство» Ваши стихотворения, находя их сильно подражательными Кольцову, мало оригинальными по замыслу и по форме. «В каждом поэте, — сказал он, — хотя бы и не первостепенном, должна быть своя физиономия», в присланных же стихотворениях она, по его мнению, не обнаруживается. Уважающий Вас Е. Карпов». После этого я уже посылать туда стихи не решался. Хотя, быть может, пошли я туда стихи в другом духе и роде, они, глядишь, и были бы напечатаны. Затем я посылал одно стихотворение в «Благовест», но А. В. Васильев не удостоил его помещения на страницах уважаемого своего журнала. Посылал я стихи через Рубакина и в «Северный вестник»{94}, но и там получил отказ. Наконец, через В. А. Гольцева{95}, я обращался со стихами и в «Русскую мысль»{96}, но и здесь не повезло. Это было в 1892 году, а в следующем, 1893 году, я поместил большую статью «О народно-лубочной литературе»{97} в «Русском обозрении». В том же году, в январе месяце, вышла отдельным изданием книга моих стихотворений, под названием «Песни Родины», в которую вошли все, написанные мною по 1893 год, стихотворения. Отзывы о моих стихах по выходе их по большей части были неблагоприятные и небеспристрастные{98}. Указывали только на одни слабые и ранние мои стихотворения, а о других, вполне выдержанных и зрелых, — ни слова, как будто их там и не было совсем.

Книгу моих стихотворений я, разумеется, не преминул вручить Л. Н. Толстому, хотя я и знал, что Лев Николаевич вообще не любит никаких стихов, все-таки мне было очень интересно знать его мнение о моих стихах. И вот, через несколько времени после вручения ему книги, я, в апреле месяце, пришел к нему и, между прочим, спросил его:

— Ну, как, Лев Николаевич, прочитали мою книгу?

— Вашу книгу я просмотрел; можно сказать, прочитал всю…

— Ну, как Вам понравились мои стихи?

— Ваши стихи отличные, не хуже многих авторов: они гладки, звучны, читаются легко, но в них, как и вообще во всех стихах, мало искренности… Я вообще не люблю стихов, потому что в них нельзя высказать так ясно всего, что можно сказать в прозе… Этому мешает размер, рифма и прочее. Это все равно, если бы я спутал себя по ногам веревкой и стал бы прыгать отсюда на Тверскую… тогда как не спутанный я могу ходить свободно… Для чего же я стану добровольно себя связывать?

— Вы, стало быть, в стихах вообще не видите никакого толку?

— Никакого… Потому что когда мы разговариваем или рассказываем о чем-нибудь в прозе, то стараемся передать нашу мысль с полнейшей точностью, раз двадцать поправимся для того, чтобы выразить ее именно так, как она есть, а в стихах этого нельзя…

— Ну, а Пушкин, как по-вашему?

— Пушкина вся заслуга состоит в том, что прежде, до него, например, Ломоносов, Державин и другие, писали торжественные оды самым высоким слогом:{99} ода «Бог», «Утреннее и вечернее размышление о Божьем величии», «Водопад» («Алмазна сыплется гора…»), «На смерть князя Мещерского», «На победы…» и прочее. Все это на самые важные и торжественные случаи и самым высокопарным слогом, — парили в облаках, и все тогда думали, что в стихах можно говорить только о таких важных вещах и таким выспренним слогом, а Пушкин — первый заговорил самым задушевным, простым и ясным языком о самых обыкновенных вещах, спустился с облаков на землю, и все это в простой красивой форме… И вот, со стороны формы, только и есть его заслуга, а содержания у него почти никакого нет… даже у Ломоносова и то горнило больше содержания. Пушкин сделал то, что после него стало каждому легко писать стихи, он дал легкую, удобную форму…

— Вот, Лев Николаевич, кабы Вашими устами да мед пить!

— Вот и у Вас все это есть… Я всегда и прежде удивлялся тому, что у Вас, без образования, такая громадная способность писать стихи…