Лубочная книга - [127]

Говорила она много, но передать теперь мне все это вам не стоит, да и не помню… Скажу одно: что я, очень довольный красотою и нарядом невесты, ее обстановкою, пил у ней чай из серебряного самовара… словом, вышел из квартиры невесты без ума от радости и даже разорился, дал свахе три рубля.

Приехал домой, рассчитался с извозчиком за карету; иду в комнату, а сваха по пятам.

— Послушай, кормилец Максим Авдеич, давай-ка мы потолкуем промеж себя.

— О чем это? — спросил я.

— А вот о чем: ноне женихи-то все: знаешь, народ какой? Обдувать горазды! Пожалуй, сваха-то без башмаков останется по чужим хлопотам.

— Так, по-твоему, и я тебя обману?

— Ну, хоть теперь нельзя сказать, а после — пожалуй… Как бабочка в охапку попадет, так сваха и к черту убирайся.

— Нет, я не из таких, матушка… Я теперь, что обещал, так в нитку вытянусь, а заплачу. Хочешь, я пятьдесят рублей дам после свадьбы — согласна ли?

— Может, дашь, может, нет, а если обещаешь, так и записочку дай.

— Зачем записку? Разве честное слово хорошего человека недостаточно?

— Ноне, батюшка, и записка-то так ненадежна, а уж куда честное слово! Ведь бабочку-то тебе рекомендую за первый сорт: графиня, истовая графиня!

Делать нечего, выдал записку.

— Ну-ка, прочти, кормилец, грамотку-то, я ведь читать-то не горазда.

Привелось ей прочитать. Дормидоновна, подобрав записку в ридикюль, раскланялась и ушла.

Целая неделя прошла в приготовлениях. Каждый день шлялась ко мне сваха, наконец наступил желанный день.

Глава VI ПЕРВАЯ НОЧЬ

Разряженные в пух, мы совершили свое бракосочетание. Попойкам и поздравлениям не было конца. То и дело жаловались на горечь водки, и мы почасту целовались. Старые холостяки товарищи даже с завистью поглядывали на меня и мою молодую половину. Как было видно, она всем понравилась. Тут нечего толковать, скажу одно, что я не делал слишком роскошной свадьбы: с моей стороны было десятка полтора гостей, а со стороны невесты две-три размалеванные барышни, да и только. Согласно условию с чертом, выпустил его на свободу, и он, вежливо поклонись моей особе, скрылся.

Часов около двенадцати некоторые из гостей уехали, остались только люди свободные, «рыцари зеленого стола» уже расположились играть в карты, как моя нежная половина подошла ко мне:

— Милый мой, у меня что-то дурна голова. Позволь мне удалиться.

Находя это весьма естественным, я подал ей руку и повел в спальню.

— Друг мой! — сказала моя половина, — я не могу выносить, когда лежу в постели, света свечи, прикажи подать лампу с самым маленьким огнем.

Рассчитывая, что это составляет маленькую экономию для кармана, я исполнил желание супруги и ушел к гостям. Там, играя по маленькой, я совершенно забыл, что я женат, и провел всю ночь до пяти часов утра. Гости стали расходиться и, пожелав мне всего, чего только в этом случае желают, оставили меня одного. Тут я вспомнил о своей половине. Кстати, я желал и сам заснуть, после ночного бдения и порядочной холостой попойки.

Прихожу в спальню — и что же? О читатель! Есть ли что гаже, что хуже и что старее на свете такой фигуры, какую я нашел на своей постели? Я протираю глаза, думаю, что у меня не вышел хмель из головы — нет, не кажется! Пощупал нос, не сплю ли я? Нет, не сплю.

Не доверяя своему собственному зрению, я побежал к кухарке.

— Фетинья, а Фетинья! — расталкивал я крепко спавшую кухарку, после таких трудов, как свадьба.

Фетинья протерла глаза и сидя глядела на меня.

— Что надоть? — едва проговорила она, опомнившись.

— Фетинья! Да где же молодая-то, куда она делась?

— Авдотья-то Павловна? Эна! Да она, поди, в спальне спит.

— Какое спит! Там не Авдотья Павловна. Там спит черт, а не Авдотья Павловна! — повторил я.

— С нами крестная сила! Вы, батюшка Максим Авдеич, видно, тово… чересчур с непривычки заморской кислятинки хватили, а оно вам, видно, с непривычки не годится.

— Полно врать, дура! А ты, стало быть, какую-нибудь знакомую сволочь водкой поила, а она, видно, искала, искала дверей, да и попала в спальню, завалилась на чужую кровать, да и думает, что у себя дома. Пошла! Выгони!

Я толкнул кухарку, и та побежала в спальню, творя молитву и крестное знамение.

Я шел за нею; вошли, кухарка отдернула занавес кровати, подошла к спящей, взглянула, покачала головою, потом тихо подошла ко мне и еще тише сказала:

— Ведь это — Авдотья Павловна, она самая и есть.

Если бы она меня ударила обухом по лбу, по затылку или по чему попало, мне было бы вынести гораздо сноснее, чем это колкое замечание; я скрипнул зубами и только мог сказать:

— Срезался, черт возьми, срезался!

Между тем как я глядел на эту фигуру жалкой своей половины, кухарка опять подошла ко мне и шепнула тихонько, чтобы не разбудить спящую:

— Пожалуйте сюда.

Я подошел к столу.

— Извольте видеть, — начала разбирать кухарка, — вот принадлежности, видите: это — зубы, это — коса, это — накладка, это — банка с румянами, это — белила, это — сюрмилы, чем брови чернят, — потом взяла бальное платье и, показывая кой-какие ватные накладки, сказала: — А это, сударь, понимаете, для чего?

— А черт их знает, для чего.

— Это, чтобы грудь у женщины была виднее.