Ложь - [59]
Парни — это наши гостиничные холостяки: Айван Миллс и Питер Мур. Они познакомились здесь в 1944-м, когда были в УСС[29], а гостиница служила учебным центром. У Питера Мура только одна рука (левая), и в настоящее время он отставной профессор в Гарвардском экономическом институте. Айван — на самом деле он моложе Питера — выглядит старшим, держится очень прямо и на всех смотрит сверху вниз, рост-то у него шесть футов пять дюймов, повыше Лоренса. Смеется Айван гулко, как в трубу, а глаза, похоже, закрыть не способен. Его специальность — история Европы XIX века, но об этом он никогда не говорит. Зато, увы, часами рассуждает о последних событиях. Прямо как одержимый, хотя толкует их, по-видимому, превратно. Все имена перевирает. Но мы все равно его любим — ведь он терпит трагическое пристрастие Питера к выпивке и помогает ему бороться с неизбывным маниакально-депрессивным психозом. Взаимоотношения у них сложились весьма плодотворные, и нам всем страшно подумать, что будет, когда один из них умрет. Невозможно представить себе, как Лина обойдется без них.
Я так редко наведывалась в «Пайн-пойнт-инн», что даже вспомнить не могу, когда последний раз там танцевала. Наверняка много лет назад. Но раз нужно найти какой-то способ вытащить оттуда Лили, не слишком привлекая к себе внимание, самое милое дело — прикинуться танцорами. Позвоню Лоренсу и приглашу его.
Сначала я направилась в бар, рассчитывая, что Мег, вероятно, еще там. Мне хотелось забрать фотографии.
И тут я с изумлением обнаружила, что уже почти половина пятого. Прошло больше трех часов с тех пор, как я оставила здесь Мег.
Робин не знал, где она, но достал из-под стойки и вручил мне большой крафтовый конверт. Запечатанный.
— Миссис Риш просила вам передать.
— Спасибо, — сказала я. — Смешайте-ка мне «кровавую Мэри».
Я прошла к столику, где мы с Мег сидели перед обедом. Ее обедом, не моим. Я до сих пор ничего не ела.
Робин глянул на меня из-за стойки, спросил:
— Вы сказали «кровавую Мэри», мисс Ван-Хорн?
— Да. Но вы ничего не скажете.
— Да, мэм. Ни словечка.
Через пятнадцать минут я снова подозвала его.
— Робин, кто-нибудь, кроме миссис Риш, случайно не заглядывал в эти фотографии?
— Я никого не видел, мисс Ван-Хорн.
Просматривая снимки, я обнаружила, что все фотографии Мег исчезли.
— Помню только, — добавил Робин, — что мистер Форестед сходил в холл и взял для нее конверт у портье. А так миссис Риш все время была одна. Ушла она часа этак полтора назад.
— Спасибо, Робин. Еще одну «кровавую Мэри», пожалуйста.
В баре было пусто. Я сидела в полном одиночестве. И чувствовала себя так, будто нашла очередной ящик с трупом.
101. Я добралась до своей личной дюны и сижу здесь, слегка подшофе, но в безопасности. Всем меня видно, однако наблюдать за мной невозможно. Слишком я далеко для наблюдения. По-моему, это замечательно. С тех пор как умер Колдер, никто не решался обозревать пляж в бинокль. В бинокль смотрят только на айсберг. Подозреваю, что встретиться с кем-нибудь взглядом — даже сквозь линзы бинокля — весьма неприятно. В самом деле, у всех вдруг разом отбило охоту глазеть. Забавно.
Айсберг в такой ситуации — сущий подарок, ведь каждый вправе сосредоточиться на нем. Рискну даже предположить, что все именно этого и жаждут — сосредоточиться на чем угодно, лишь бы не думать о Колдере, который лежал здесь мертвый. Наверно, дело в том, что все мы видим в нем себя.
Вот и я тоже смотрела на айсберг, только что. Солнце клонилось к закату, и ледяная громада, сплошь разрисованная угловатыми, причудливыми тенями, уже чуть меньше напоминает Вашингтон, округ Колумбия, и чуть больше — гору. Эверест, по-моему. Если чего и недостает, то разве что миниатюрных смельчаков-альпинистов — крошечных сэров Эдмундов, махоньких Тенцингов[30], с ниточками-веревками и булавками-ледорубами. Гора-то, вон она, там.
102. Чувствую я себя ужасно, увы.
Похоже, все, кого я люблю и кому доверяю, оказались в беде.
Здешние места стали чем-то вроде Бандунга. Мы пытаемся жить как обычно, будто ничего не произошло, будто мертвое тело на пляже совершенно нормальная вещь. Смерть Колдера обернулась проволочным заграждением вокруг этого пляжа, вокруг наших поступков. Кордоны на шоссе как бы ничего и не значат. Никто о них не вспоминает, и практически никто из здешнего населения не осознает всей серьезности ситуации. Несмотря ни на что, вокруг толпами носятся дети, хохочут. Множество взрослых в купальных костюмах стоят кучками, рассуждают о фондовой бирже, рассказывают друг другу про своих детей, про новые приобретения. Жизнь продолжается на всех уровнях, выше и ниже стрессовой линии. Глядя на лица вокруг, я думаю: если б вы только знали. Но тотчас спохватываюсь: и хорошо, что не знаете.
Я сидела так уже с полчаса, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, смотрела на горизонт, щурясь и потея, — как под гипнозом. Запахи, звуки, жар закатного солнца на спине — мне словно бы вовсе не пятьдесят девять, а лет двенадцать. Не хочется поддаваться мысли, что жизнь прошла, что все идет к концу.
По сути своей мысль тюремная. Извечная жажда оказаться где-нибудь еще, в другом времени. Вдобавок постоянное чувство изумления, что когда-то знать не знала боли, и тоска по совершенно особой невинности: по жизни без боли, по жизни без этого осознания.
