Ловушка - [7]

Звонить Лавессеру все еще было рановато. "Однако надо порядочно опуститься, чтобы играть в подобные игры", – подумал Бриде. Он пошел посидеть в парке, на аллее Реставрации. Он узнавал парламентариев. Они сходились и расходились, разговаривали, размахивали руками, снова сходились. Не очень-то походило, чтобы их удручали события. Проходили, скорым шагом, и генералы.

В половине одиннадцатого Бриде позвонил в отель "Дю Парк". Ему хотелось пойти туда поскорее, но воспоминание о визите к Бассону оставило у него очень неприятный осадок. Он предпочел пригласить Лавессера на обед.

Доверие, оказанное тому и позволившее ему войти в ближайшее окружение Маршала, исходило из соображений гораздо более серьезных и уважительных, чем те, которые играли роль до войны. Ни какой тайной силы не стояло за юным медиком из Бордо. Как не был он, естественно, ни франкмасоном, ни евреем, ни коммунистом. Он был всего-навсего двоюродным племянником генерала Фетрье, старого товарища Маршала со времен его выдвижения, в 1875 году.

* * *

Без четверти час они встретились в пивной "Лютеция". Лавессер, в отличие от Бассона, не был наделен исполнительной властью, но возможно, будучи вхож к Маршалу и, кроме того, находясь по женской линии в родстве с доктором Менетрелем, обладал большим влиянием.

Поведав о том, что случилось с ним во время отступления, приключение, которое он называл "моя одиссея", Лавессер рассказал о Париже, каким он застал его после перемирия, когда поехал туда за своими костюмами. Что ему особенно запомнилось, так это то, что немцы разместились в самых красивых отелях: Ритц, Крийон, Кларидж. Он рассказал о том мучительном ощущении, которое испытывал, глядя на всех этих офицеров, чувствовавших себя как дома в этих столь элегантных отелях. Это было отвратительно. После, он рассказал о параде немецких войск, продолжавшемся шесть часов. "Но что на них был за материал!"

Бриде спросил, не надменно ли они держались. Лавессер на миг задумался, как человек, не желавший сказать чего бы то, что не соответствовало действительности. Если говорить начистоту, то он не мог сказать, чтоб они были надменны. Они скорее казались грустными, что довольно необычно для победителей. Можно было сказать, что они сознавали то, что это была не истинная Франция, не наша, которую они победили, и что они испытывают некоторое стеснение перед лицом населения, которое и было этой истинной Францией. "Правда заключается в том, я должен заметить, – продолжал Лавессер, – что эти люди не понимают, почему мы объявили им войну". Они всегда глубоко уважали цивилизацию. Они прекрасно отдают себе отчет в том, что их столь скорая победа не лишила нас того, чем мы их превосходим.

Затем он привел множество случаев, из которых следовало, что немцы были более озабочены тем, чтобы произвести благоприятное впечатление, показать, что они – и они тоже – понимают толк в жизни. К мадам Лавессер, средь бела дня, пристал пьяный солдат. Но тут вмешался один офицер, и, "я вас прошу поверить, что эта выходка должна была дорого обойтись солдату". Немцы, да, суровы, но они имеют на то право, ибо они так же суровы по отношению к самим себе.

– По сути, – сказал Бриде, – они вовсе не такие, как нам говорили.

– О! Совсем нет…

– Я подозревал об этом.

– Слишком много людей заинтересовано в том, чтобы представить нам их как варваров, отрезающих руки младенцам.

– Евреи и коммунисты, – сказал Бриде.

Он чувствовал себя свободней, чем с Бассоном. Лавессер никогда не блистал умом. Атмосфера ресторана, довольно парижская, довольно довоенная, и то, что Лавессер, казалось, был так уверен в своих словах, – все это придавало Бриде смелость. Он подумал, что должен воспользоваться случаем, чтобы яснее, чем это вышло с Бассоном, выразить свою позицию.

– К счастью, – сказал Бриде, – во главе нас стоят теперь понимающие люди. Ах, если они бы это случилось раньше…

– Вы правы, Бриде.

– С немцами надо ладить. Я об этом говорю с 1934 года. Лично я всегда испытывал к ним симпатию. Это все-таки люди удивительных качеств. Можно их, конечно, не любить, но следует также признать, что они обладают великими достоинствами. Я уверен, к тому же, что сегодня никто в этом не сомневается.

Лавессер не ответил. Бриде, испугавшись на миг, что зашел несколько далеко, добавил, улыбнувшись:

– Я предпочел бы, однако, чтобы они возвращались к себе.

Лавессер улыбнулся в свою очередь.

– Они тоже, – сказал он с видом человека, у которого были свои особые сведения, – предпочли бы быть оставаться у себя.

– В этом случае, мы быстро поладим между собой.

Поскольку тон беседы смягчился, Бриде решил, что настал момент заговорить о себе.

– Ожидая, будем работать. Чем сильнее мы будем, чем больший порядок наведем мы у себя дома, тем более нас будут уважать немцы. Наша империя – наш первый козырь. Я, лично, не скрою от вас, что если бы я мог послужить для нашей истинной Франции, то был бы самым счастливым из людей.

Поскольку Лавессер, похоже, не понимал, к чему клонит Бриде, он подумал, что следовало бы сказать о Национальной революции. Он был слишком робок. Ему не хватало напора. Он повторял ту же ошибку, что с Бассоном. Говорить о немцах, это, конечно, хорошо, но следовало также говорить о Маршале. "Что же меня до сих пор сдерживает?" – спросил он у самого себя. Он посмотрел на Лавессера. Тот без аппетита ел. Было заметно, что поставленная перед ним проблема была выше его понимания, что он честно пытался ее постичь. Бриде выпил больше обычного. Он слегка хлопнул по столу, чтобы привлечь внимание Лавессера.