Ловля форели в Америке. Месть лужайки - [38]

Я приволок эту чертову нашивку рядового домой на самом что ни на есть дне кармана. У нас в квартале уже были макулатурные офицеры — лейтенанты и капитаны. Я даже не стал заморачиваться и пришивать лычки себе на курточку. Просто закинул нашивку в ящик комода и прикрыл носками.

Следующие несколько дней я цинично охотился за макулатурой, и мне повезло: у кого-то в подвале оказалась средней величины кипа журналов "Колльерс". Ее хватило на капральские нашивки, тоже немедленно попавшие под носки, к лычкам рядового.

Те из мальчишек, кто носил лучшую одежду, имел много карманных денег и каждый день обедал горячим, были уже генералами. Они знали, где есть много журналов, а у их родителей были машины. Они по-военному вышагивали на школьной площадке и по дороге домой.

Вскоре после этого — примерно, на следующий день — я положил конец своей славной военной карьере и вступил в макулатурные тени Америки, где уже не бывает иллюзий, а облом — это неоплаченный чек, двойка в дневнике, письмо, которым заканчивается любовь, и еще слова, что ранят людей, когда те их читают.

Бумажная пыль

Сегодня вечером меня слегка гнетут чувства, для которых нет слов, и события, которые следует объяснять скорее в измерениях бумажной пыли, а не слов.

Я обследовал полуошметки своего детства. Куски далекой жизни без формы и смысла. То, что просто случилось, — как бумажная пыль.

Полная история Германии и Японии

Несколько лет назад (во Вторую мировую войну) я жил в мотеле по соседству со складом "Свифта"[38] — красивое слово для обозначения скотобойни.

Там убивали свиней, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, весна оборачивалась летом, а лето — осенью, им резали глотки, а потом следовала пронзительная жалоба, будто в мусорном баке включили оперную пластинку.

Почему-то я думал, что убийства всех этих свиней как-то связаны с победой в войне. Видимо, потому, что с ней тогда все было связано.

Первую неделю или две жизни в мотеле меня это страшно нервировало. Все эти вопли трудно было выносить, но потом я к ним привык, и они стали такими же, как любой другой звук: пение птицы на дереве, дневной свисток, радио, проезжающие мимо грузовики, человеческие голоса или когда зовут на обед…

— После обеда поиграешь!

Когда свиньи не визжали, тишина звучала так, будто сломался механизм.

Аукцион

То был дождливый аукцион на Тихоокеанском Северо-западе: дети носятся, суют повсюду нос, фермерских жен интересуют ящики с использованными стеклянными банками, ношеные платья, может, какая-нибудь мебель в дом, а мужчин — седла, инвентарь и скот.

Аукцион проводился в чем-то похожем на склад или амбар, и в субботний день повсюду разливалось подержанное волнение. Он пах, как вся история Америки сразу.

Аукционист продавал все так быстро, что можно было купить хлам, который не станут продавать аж до будущего года. У него были вставные зубы — трещали так, будто в челюстях скелета завелись сверчки.

Каждый раз, когда на торги выставлялась коробка старых игрушек, дети всю душу выматывали родителям, пока те не начинали грозить ремнем, если дети не заткнутся: "Кончай меня дергать, или неделю сидеть не сможешь".

Коровы и овцы, лошади и кролики дожидаются новых владельцев, а какой-нибудь фермер, сморкаясь, мрачно разглядывает каких-нибудь цыплят.

В дождливый зимний день было отлично, потому что над аукционом была жестяная крыша, и под ней возникало ощущение чудесной влажной близости ко всему, что находилось внутри.

В старинном ящике из пыльного стекла и длинных желтых реек, похожих на усы первопроходца, лежали коробки черствых шоколадных батончиков. Пятьдесят центов за коробку — они и впрямь были очень черствые, но по какой-то детской причине я любил их грызть и всегда старался раздобыть четвертачок или найти того, кто вошел бы со мной в долю на всю коробку, и дюжину черствых конфет я получил лишь в 1947 году.

Броневик

Посвящается Дженис

Я жил в комнате, где имелись кровать и телефон. И всё. Однажды утром я лежал на кровати, и телефон зазвонил. Шторы были задернуты, снаружи шел дождь. Еще стояла темень.

— Алло? — сказал я.

— Кто изобрел револьвер? — спросил мужской голос.

Не успел я положить трубку, как мой собственный голос выскочил из меня, как анархист, и произнес:

— Сэмюэл Кольт.[39]

— Вы только что выиграли корд дров,[40] — сказал мужчина.

— Вы кто? — спросил я.

— Это викторина, — ответил он. — И вы только что выиграли корд дров.

— У меня нет печки, — сказал я. — Я снимаю комнату. Здесь нет отопления.

— А нужно ли вам что-нибудь еще, кроме корда дров? — спросил он.

— Ага. Авторучка.

— Хорошо, мы вас вышлем. Диктуйте адрес.

Я дал ему адрес, а потом спросил, кто финансирует викторину.

— Это не важно, — ответил он. — Авторучка будет у вас в почтовом ящике завтра утром. А, да, вот еще что — какой цвет вы предпочитаете? Чуть не забыл.

— Синий будет в самый раз.

— Синие у нас кончились. Может, какой-нибудь другой? Зеленый? У нас много зеленых авторучек.

— Ладно, тогда зеленую.

— Она будет у вас в почтовом ящике завтра утром, — сказал он.

Не было. Она так никогда и не пришла.

Единственное, что я выиграл в жизни и действительно получил приз, — это броневик. Когда я был маленьким, я доставлял газеты по маршруту, который тянулся на много-много миль по самой крутой и ухабистой части города.