Ловец богов - [8]

— Все, как просил, — говорит Паршивец, — задачку ты мне поставил, Грозный. Мог хотя бы за пару дней предупредить?

— Откуда? Из тюрьмы? Свое право на первый звонок я во второй день заключения использовал. А оттуда, знаешь, просто так весточку не подашь. Тем более тебе. Забыл что ли?

— Черт с ним, — заключает Паршивец, а я люблю его именно за лаконичность и скорые решения, — наливай, Грозный. Выпьем за твое освобождения. Сколько бы ты еще там сидел, коли не амнистия?

— Два года, шесть месяцев и двадцать восемь дней, — отчеканиваю, — то есть уже конечно, двадцать семь, — а сам беру первую бутылку с говорящей надписью «Такерский коньяк», сворачиваю пробку и ищу глазами штопор. Где-то его Паршивец положил…

Паршивец тем временем раскурил сигарету, потянулся за занавеску, толкнул рукой форточку. Паршивец пустил носом две сизые струйки:

— Вот уже и весна, — говорит, — тебя, кажется, тоже весной посадили? Смотри, как быстро время летит. Глазом не успел моргнуть, а уже вновь сижу с тобой в комнате, пью коньяк, курю сигарету, а за окном на деревьях почки набухают.

— Листики уже давно, — говорю, — а почему именно коньяк? Где мой любимый спиртной напиток, а?

— Налакаешься, потом я тебя, что ли, к Наташке повезу?

— А куда ж ты денешься? — отвечаю, — или спрятался бы в своем отеле и ждал, пока я сам заявлюсь, морду тебе бить?

— Ой, испугал! Давай, по первой за тебя. Что из тюрьмы вылез, шкуры не потерял! Зубы-то все на месте?

Чокнулись, и опрокинули первую рюмочку. Хороший коньяк, местный! Такерцы в коньяках толк знают. В самом Такере три года назад наш коньяк днем с огнем невозможно найти было — все за границу вывозили. Сейчас, конечно, я не в курсе, что да как, но Паршивец определенно для меня постарался.

Смотрю, по такому случаю, на Паршивца. Для него первая рюмочка, что для стрелка пробный выстрел на тренировке. Его перепить, это я не знаю каким буйволом родиться надо. Лично мне ни разу не удавалось, не говоря уже о Пройдохе или, там, скажем, покойном Алкаше. Сидит себе Паршивец, верхнюю пуговку рубашки расстегнул, золотой цепочкой сверкает и сигарету курит, носом дым пуская.

Выпили еще по одной, потом пришло время закуски. Расстелили на столе копченую рыбешку, консервированные грибочки открыли, овощи порезали. Начали пить и размышлять о тщете всего сущего. То есть, конечно, размышлений серьезных не получилось, а получилось так, что я то и дело выпрашивал, что тут у них на воле произошло, куда кто из моих знакомых подевался, кто умер, кто переехал, кого так похоронили — живьем. Паршивец кряхтел, но отвечал. Ваньку Бабушкина нашли, значит, за городом еще полгода назад. Коринецкий уже который год пытается свой собственный дом построить, да все у него никак не получается. Президент к выборам готовится, амнистию, вот объявил, чтобы голосов больше собрать. У одной женщины двенадцать детей родилось, так ее из Такера в столицу специальным рейсом забрали. И ее и детей и отца ихнего, да я его и не знаю, наверное. Лес вырубают, старые дома на краю сносят, новую станцию интермобилей построили, таксисты квоту подняли за километр. И много еще чего рассказал, всего и не запомнить. Одно я уяснил — за три года мир пронесся мимо, словно и не было меня. Как река, которой наплевать на то, что твориться вдоль ее берегов. Хочешь — прыгай в воду и плыви по течению, а не хочешь — стой и смотри, но вот если не можешь…

К пятой рюмке Паршивец краснеть начал. Краснеет он, к слову сказать, весьма любопытно. Сначала проступают на шее и лбу большие лиловые пятна, потом начинают они постепенно наливаться краснотой, разливаются по всему лицу, и под конец остаются девственно белыми лишь кончики его ушей. Я предложил тост за верных друзей, но тут бутылка кончилась. Больше Паршивец не захватил, мотивируя лаконичным: «Тебе еще в город ехать». Вот так всегда. Когда напиться хочется, появляется вдруг лучший в мире друг, кладет лапу на бутылку и заявляет, что у меня важные дела. А плевать я хотел на эти дела! Плевать на всех! Дайте выпить, наконец!

Так и сказал Паршивцу, постукивая пустой консервной банкой из-под грибов по столу. А он взял большими своими пальцами кусочек рыбы, положил в рот, пережевал неторопливо и отвечает:

— Вижу, у тебя скретчеты запаяны. Какой же ты теперь Грозный?

— Без тебя знаю, — отвечаю, и даже обиделся немного, — у меня еще один есть. Показать вход?

— Нет уж, не надо. У самого такой же, на всякий случай, — ухмыляется Паршивец, — хочешь сказать, тюрьма тебя ничуточки не научила?

— Тюрьма не учит, тюрьма показывает, что да как ты неправильно сделал, чтобы потом из нее выйти и больше не возвратиться, понятно? А про Нишу я не только думать не перестал, но еще больше теперь меня в нее тянет. Много у меня в ней дел незаконченных осталось.

Тогда Паршивец склонился ближе, почти через весь стол перегнувшись, и говорит своим деловым баском:

— Значит так, Грозный. То, что ты из тюрьмы вышел, это хорошо. Ты в свое время лучше всех Нишу знал и больше всего прибыли приносил. Но времена изменились, понимаешь? Нишу теперь специальные Слоны охраняют, Смертниками их зовут. Каждого третьего нарушителя ловят. Многие говорят, что в Нишу теперь лезть вообще невыгодно. И антивиры какие-то новые на вооружении. Схапают тебя и барышей не получишь, сечешь?